Podvodnik

Месть, как ты прекрасна!

ГОСПОДИ! УКРЕПИ МОИ РУКИ! В 12 часов телефонный звонок: «Приезжайте, пожалуйста, в гинекологическое отделение поселковой больницы. Женщине вскрыли живот и не знаем, что делать дальше». Приезжаю, захожу в операционную. Сразу же узнаю, что лидер этого отделения, опытная заведующая, в трудовом отпуске. Оперируют ее ученицы. Брюшная полость вскрыта небольшим поперечным разрезом. Женщина молодая, разрез косметический, когда делали этот разрез, думали, что встретят маленькую кисту яичника, а обнаружили большую забрюшинную опухоль, которая глубоко уходит в малый таз. И вот они стоят над раскрытым животом. Зашить — совесть не позволяет, выделить опухоль — тоже боятся: зона очень опасная и совершенно им не знакомая. Ни туда, ни сюда. Тупик. И длится эта история уже 3 часа! Все напряженно смотрят на меня, ждут выхода. Я должен их успокоить и ободрить своим видом, поэтому улыбаюсь и разговариваю очень легко и раскованно. Вскрываю брюшину над опухолью и вхожу в забрюшинную область. Опухоль скверная, плотная, почти неподвижная, уходит глубоко в таз, куда глазом не проникнешь, а только на ощупь. Можно или нельзя убрать эту опухоль — сразу не скажешь, нужно начать, а там видно будет. Очень глубоко, очень тесно и очень темно. А рядом жизненно важные органы и магистральные кровеносные сосуды. Отделяю верхний полюс от общей подвздошной артерии. Самая легкая часть операции, не очень глубоко, и стенка у артерии плотная, ранить ее непросто. Получается даже красиво, элегантно, немного «на публику». Но результат неожиданный. От зрелища пульсирующей артерии у моих ассистентов начинается истерика. Им кажется, что мы влезли в какую-то страшную яму, откуда выхода нет. Сказываются три часа предыдущего напряжения. Гинеколог стоит напротив, глаза ее расширены. Она кричит: «Хватит! Остановитесь! Сейчас будет кровотечение!». Она хватает меня за руки, выталкивает из раны. И все время кричит. Ее истерика заразительна. В операционной много народу. Врачи и сестры здесь, даже санитарки пришли. И от ее пронзительного крика они начинают закипать. Все рушится. Меня охватывает бешенство. «Замолчи, — говорю я ей, — закрой рот! Тра-та-та-та!!!» Она действительно замолкает. Пожилая операционная сестра вдруг бормочет скороговоркой: «Слава Богу! Слава Богу! Мужчиной запахло, мужчиной запахло! Такие слова услышали, такие слова… Все хорошо, Все хорошо! Все хорошо!». И они успокоились. Поверили. Идем дальше и глубже. Нужны длинные ножницы, но их нет, а теми коротышками, что мне дали, работать на глубине нельзя. Собственные руки заслоняют поле зрения, совсем ничего не видно. К тому же у этих ножниц бранши расходятся, кончики не соединяются. Деликатного движения не сделаешь (и это здесь, в таком тесном пространстве). Запаса крови тоже нет. Ассистенты валятся с ног и ничего не понимают. И опять говорят умоляюще, наперебой, но уже без истерики, убедительно: возьмите кусочек и уходите. Крови нет, инструментов нет, мы вам плохие помощники, вы ж видите, куда попали. А если кровотечение, если умрет? В это время я как раз отделяю мочеточник, который плотно спаялся с нижней поверхностью опухоли. По миллиметру, по сантиметру, во тьме. Пот на лбу, на спине, по ногам, напряжение адское. Мочеточник отделен. Еще глубже опухоль припаялась к внебрюшинной части прямой кишки. Здесь только на ощупь. Ножницы нужны, нормальные ножницы! Режу погаными коротышками. Заставляю одну ассистентку надеть резиновую перчатку и засунуть палец больной в прямую кишку. Своим пальцем нащупываю со стороны брюха ее палец и режу по пальцу. И все время основаниями ножниц — широким, безобразным и опасным движением. Опухоль от прямой кишки все же отделил. Только больной хуже, скоро пять часов на столе с раскрытым животом. Давление падает, пульс частит. А крови на станции переливания НЕТ. Почему нет крови на станции переливания крови? Я кричу куда-то в пространство, чтобы немедленно привезли, чтобы свои вены вскрыли и чтобы кровь была сей момент, немедленно! «Уже поехали», — говорят. А пока перелить нечего. Нельзя допустить кровотечения, ни в коем случае: потеряем больную. А место проклятое, кровоточивое — малый таз. Все, что было до сих пор, — не самое трудное. Вот теперь я подошел к ужасному. Опухоль впаялась в нижнюю стенку внутренней тазовой вены. Вена лежит в костном желобе, и если ее стенка надорвется — разрыв легко уйдет в глубину желоба, там не ушьешь. Впрочем, мне об этом и думать не надо. Опухоль почти у меня в руках, ассистенты успокоились, самого страшного они не видят. Тяжелый грубый булыжник висит на тонкой венозной стенке. Теперь булыжник освобожден сверху, и снизу, и сбоку. Одним случайным движением своим он может потянуть и надорвать вену. Но главная опасность — это я сам и мои поганые ножницы. Лезу пальцем впереди булыжника — в преисподнюю, во тьму, чтобы как-то выделить тупо передний полюс и чуть вытянуть опухоль на себя — из тьмы на свет. Так. Кажется, поддается, сдвигается. Что-то уже видно. И в это мгновение — жуткий хлюпающий звук: хлынула кровь из глубины малого таза. Кровотечение!!! Отчаянно кричат ассистенты, а я хватаю салфетку и туго запихиваю ее туда, в глубину, откуда течет. Давлю пальцем! Останавливаю, но это временно — пока давлю, пока салфетка там. А крови нет, заместить ее нечем. Нужно обдумать, что делать, оценить обстановку, найти выход, какое-то решение. И тут мне становится ясно, что я в ловушке. Выхода нет никакого. Чтобы остановить кровотечение, нужно убрать опухоль, за ней ничего не видно. Откуда течет? А убрать ее невозможно. Границу между стенкой вены и проклятым булыжником не вижу. Это здесь наверху еще что-то видно. А там, глубже, во тьме? И ножницы-коротышки, и бранши не сходятся. Нежного, крошечного надреза не будет. Крах, умрет женщина. Вихрем и воем несется в голове: «Зачем я это сделал? Куда залез!? Просили же не лезть. Доигрался, доумничался!». А кровь, хоть и не шибко, из-под зажатой салфетки подтекает. Заместить нечем, умирает молодая красивая женщина. Быстро надо найти лазейку, быстро — время уходит. Где щелка в ловушке? Какой ход шахматный? Хирургическое решение — быстрое, четкое, рискованное, любое! А его нет! НЕТ! И тогда горячая тяжелая волна бьет изнутри в голову; подбородок запрокидывается, задирается голова через потолок — вверх, ввысь, и слова странные, незнакомые, вырываются из пораженной души: «Господи, укрепи мою руку! Дай разума мне! Дай!!!». И что-то дунуло Оттуда. Второе дыхание? Тело сухое и бодрое, мысль свежая, острая и глаза на кончиках пальцев. И абсолютная уверенность, что сейчас все сделаю, не знаю как, но я — хозяин положения, все ясно. И пошел быстро, легко. Выделяю вену из опухоли. Само идет! Гладко, чисто, как по лекалу. Все. Опухоль у меня на ладони. Кровотечение остановлено. Тут и кровь привезли. Совсем хорошо. Я им говорю: «Чего орали? Видите, все нормально кончилось». А те благоговеют. Тащат спирт (я сильно ругался, такие и пьют здорово). Только я не пью. Они опять рады. Больная проснулась. Я наклоняюсь к ней и капаю слезами на ее лицо. Эмиль Айзенштрак. "Диспансер: Страсти и покаяния главного врача" (1997) via

НЕЗАБЫВАЕМЫЙ ВЕЧЕР. (история с грустным концом) После развода, для реализации своих тайных желаний меня занесло в кабак. Отдохнув по полной, познакомился с очаровательной девушкой. Представилась Лидой, дала телефон. На следующий день, решив форсировать события, позвонил ей. После недолгой беседы, договорились встретиться. Взяв все необходимое для праздника души (бутылку водки, красное вино, и закусь) и как мартовский кот рванул на встречу. Она пришла на свидание, как все дамы с опозданием на полтора часа и заявила: «По пути мы зайдем к подруге». В голове пронеслось: «Повезло!». Вечер вырисовывался стать незабываемым. Симпатичная хозяйка квартиры, улыбнувшись очаровательной улыбкой, представилась: «Ирина, располагайтесь как дома». За порогом была уютная однокомнатная квартира, аккуратная и красивая с примечательной большой кроватью, сразу притянувшей мой взгляд. В голове второй раз всплыло: «Повезло!!!». Ира включила чайник: «Проходите на кухню сейчас будем пить чай, а мы пока пошепчемся». Обе подруги закрылись в комнате. У меня промелькнула мысль «ЧАЙ…?, ну да ладно, может здесь такая прелюдия», с этими мыслями и направился на кухню. Вот тут и началась первая часть Марлезонского кордебалета. Только переступил порог кухни, из под дивана, как из норы вылетел пушистый зверь и вцепился мне в ногу. От неожиданности, рефлекторно, как заправский футболист ногой отправил пушистую тварь с троекратной скоростью обратно в логово. И, как ни в чем небывало, стал накрывать стол. Водку пока доставать не стал, но бутылку вина заранее откупорил и поставил в центр сервировки. Сел за стол и стал ждать развитие событий. Закипел чайник. Из комнаты послышался веселый и полный задора девичий смех вселявший в меня надежды. Распахнулась дверь на кухню, хозяйка с милой улыбкой на лице, взяла чайник в руку… и в туже секунду на ней повисла озверевшая кошка, разрывая когтями ногу в клочья. Ира, заорав благим матом, метнула на стол горячий чайник. Выплеснувшийся кипяток ошпарил лучшую половину меня. Я взвился в воздух вместе с сервированным столом. Кромкой падающего стола кошку срезало с ноги, и расплющило пальцы на ноге хозяйки. Все заметались по тесной кухне, попутно круша и изрыгая матерные проклятия. На грохот и вопли погибающих людей в дверях кухни нарисовалась моя подруга. Обезумевшая кошка, обнаружив путь к спасению, метнулась в сторону выхода. Уткнувшись в ноги подруги она продолжила свой галоп, но уже по женскому телу, стремительно приближаясь к симпатичному личику Лиды. Я, чтобы не допустить вандализма, взяв поправку на упреждение, размахнулся могучим кулаком от начала кухни и… от всей души ВМАЗАЛ в район «кошки». Ноги Лидочки медленно оторвались от пола и она беззвучно, головой вперед скрылась в недрах темного коридора. Что-то громыхнуло. Наступила тишина. Весь пол кухни был залит кровью и вином. Хозяйка была с ног до головы красного цвета, из ноги текла кровь, в коридоре было тихо, жгло ошпаренную плоть. Адский зверь улетел вместе с подругой. Мы с Ирой, озираясь по сторонам, двинулись по коридору. В самом конце коридора лежал упавший массивный шкаф. Из под него эротично торчали соблазнительные ножки Лиды. Убрав в сторону мебель, с осторожностью, опасаясь кошки, начали раскапывать одежду. Под кучей одежды откопали милое лицо моей подруги. На нем сияла перекошенная кровавая улыбка в стиле терминатора перед смертью. Лида пребывала в глубоком нокауте. Кое-как привели ее в чувство. К счастью память у нее отшибло удачно подвернувшимся шкафом. Из комнаты донеслось жуткое рычание. Мы спешно вернулись на кухню и стали зализывать раны. Мне со стороны дам было уделено особое внимание. Висящую в ванной простыню пустили на бинты. Первая часть кордебалета была окончена. Немного прибрав, стали размышлять, что делать дальше, хотя и так было понятно: «Тварь надо мочить!». Хозяйка решила уладить конфликт миром и пошла спросить у кошки, почему она так себя неоднозначно ведет. Послышалось милое: «Кыс, кыс»… затем шипение, рычание и вопли хозяйки. Ира выскочила из комнаты с располосованной рукой. «Надо усыплять» — процедила она сквозь зубы. Руку перевязали. Все погрузились в свои «МОГИЛЬНИКИ» в поисках ветеринара-убийцы. Выходной день, почти ночь, поиск не приносил результатов. Наконец один врач согласился, договорились о цене и стали ждать. Около двух в дверь позвонили. На пороге появился лысоватый, невысокий дядечка, с небольшим чемоданчиком в руке. Внимательно посмотрев на нас, он поинтересовался: «Кого усыплять и где клиент?». Хозяйке сразу стало плохо, она сползла по стенке. «Пусть пока полежит, а вы будете помогать» — сказал врач указав на нас пальцем. Мне доверили шубу, чтобы накрывать жертву, а Лида вооружилась стальной трубой от замененного стояка воды. Далее он разъяснил подробный план убийства. Набрал в шприц яду и мы выдвинулись на передовую. Зайдя в комнату, мы услышали утробное рычание из под кровати. Ткнув в меня локтем ПИЛЮЛЬКИН скомандовал: «Подымай кровать!». На полу под ней, сжавшись в комок, сидело милое существо и смотрело на нас. И тут доктор нарушил весь тщательно разработанный план. Встал на колени и «кыская» пополз к «кошке». И тут началась Вторая часть кордебалета. Дикая тварь с дикого леса узрела цель и ринулась вперед. Вцепилась в доктора, тут же завопившего: «СУ-У-К-А-А!!!!!!!!!!». Лида не растерялась и ловко махнула трубой. Удар был жесток, точен… и пришелся мне чуть выше локтя. Подумав о вечном, я отпустил кровать на спину врача-убийцы, подтолкнув его в гостеприимные объятия кота-убийцы. Позже, контуженного ветеринара оттащили и на кухню. Весь окровавленный, он изрыгал проклятия. Бросив шприц с согнутой иглой на стол, он сказал: «Кошка то бешеная!» . «А сразу по нашему виду непонятно было?!!» — прошипела Лида. Простыня кончилась, но нам повезло, в чемоданчике у эскулапа было много перевязочного материала. Пока шла очередная перевязка хозяйка пришла в себя и спросила: «ВСЕ?». «Еще нет, но уже скоро» — процедил сквозь зубы доктор. Порывшись в чемодане спец по ликвидации домашних животных достал пистолет, очень похожий на настоящий, и сообщил нам: «Сейчас я с ней разберусь!». Хозяйка опять сползла по стенке. «За мной» — прозвучала команда. «А как же план?» — подумал я, но переспрашивать у вооруженного, неадекватного человека желания не было. Ворвались в комнату. Кошка сидела на шкафу и всем своим видом говорила: «РАЗОРВУ ВСЕХ!!!»… Киллер вскинул наган и почти в упор выстрелил. Кошка потеряла очередную жизнь и телепортировалась на лысую голову ветеринара. Все опять завертелось. Тыкая наугад пистолетом возле своей макушки, ветеринар вел беспорядочную пальбу. Две пули разнесли окна. Мы залегли. «Сейчас сам застрелится» — с надеждой подумал я. Ситуация накалялась. Лида, решив положить конец вакханалии, подскочила, с визгом оторвала кошку от головы доктора, лишив его бережно лелеемых остатков волос и швырнула ее на пол. — «Трави!!!» — заорала она. — «Я шприц не взял» — проскулил окровавленный врач. Мы опять отступили. Все по старой схеме: заматывание бинтами, проработка плана и снова в очередную атаку. Я ворвался в комнату и успел удачно накинуть шубу на животное. Навалились втроем. Франкенштейн вонзил шприц, выдавил содержимое. Кошка дернулась, вытянулась и умерла. Все было кончено. Меня потряхивало, очень захотелось домой. Док принес пакет и запихнул в него труп. «Пойду похороню» — сообщил он. На пороге комнаты нарисовалась бледная хозяйка. В ту-же секунду пакет ожил и разорвался. К всеобщему ужасу тварь вернулась из Ада. Все оцепенели. Лида впала в агрессивное состояние и как «горец» размахивая своей трубой уничтожила все остатки роскоши в комнате. Досталось всем включая кошку и дока. У него тряслись руки, когда он набирал в шприц очередную порцию яда. «Набирай все что есть» — орала Лида. Кошка умерла в очередной раз, отдав последнюю тринадцатую жизнь. Все сидели вокруг трупа и тяжело дышали. Док произнес: «Мне завтра ротвейлера надо идти усыплять», и глядя на Лиду, добавил: «Пойдёшь со мной?». Все впали в бесконечную истерику. Было уже утро. В дверь позвонили. На пороге стоял наряд полиции, остолбеневший от панорамы. Перед ними стояли «Всадники Апокалипсиса». Забинтованные, окровавленные с перекошенными лицами. Док держал за хвост мертвую кошку, у его ног лежала хозяйка. Старший наряда произнес: «Шумим. Соседям мешаете спать. ГДЕ ОСТАЛЬНЫЕ ТРУПЫ?!!» Далее объяснения, протоколы. Не интересно и банально. Доку ушел так и не спросив об оплате, но абсолютно счастливый. Этот вечер в обществе двух красоток, действительно стал НЕЗАБЫВАЕМЫМ. Хотя и не так, как я ожидал.

Вас то мы извиним, а вот оленевода - никогда!

Теперь опять видят.

Да, попандос....Держитесь!

Дорогу-то открыли?

Давно такого грубого фотошопа не видел, но улыбнуло! Pzm76! Опять у тебя проблемы с загрузкой!

Владимирский тяжеловоз. Елена Гурьянова 23 октября в 13:37 – От работы кони дохнут, – качали головой работницы конезавода, глядя, как красивых, холеных владимирцев выводили из стойл и подготавливали к транспортировке. – А ну, цыц! – Демидыч сжал зубы и кулаки. – Не от работы, а от фашистов проклятых! За работу! Апрель сорок второго. Конезавод имени Буденного подготавливал лошадей для кавалерийских войск. В военное время, когда, казалось бы, будущее за техникой, ни один механизм не мог заменить коней. Там, где машина не могла преодолеть трудностей бездорожья, лошадь была настоящим спасением. Четвероногие трудяги помогали вытягивать телеги, буксировали тяжелые гаубицы, доставляли на посты полевые кухни. Все медсанбаты функционировали на конной тяге, а никакой партизанский отряд невозможно было даже представить без этих животных. Здесь же, на Буденновском заводе, специально выращивали владимирских тяжеловозов – для транспортировки военной техники. Демидыч, директор предприятия, лично пересчитывал мощных коней, каждый шаг которых сотрясал пол и стены. Булат, Устин, Баронесса, Анилин… более пятнадцати кобыл и жеребцов готовились к долгому утомительному маршу. Кулак, Шутиха, Рядовой, Уловка… вроде все. – Аркадий Демидович! – Антонина бежала от начала колонны, маша ему. – Одного нету, Аркадий Демидович! – Гром… – Демидыч сплюнул на землю. Он резко развернулся и быстрым шагом прошел по территории конезавода. Бабы смотрели ему вслед, крестясь, словно пытаясь оградить себя от гнева Демидыча, и шепча: «Манечка… снова Манечка…». Сиротка Маша была дочерью конюха Матвея. Тот в сорок первом ушел на фронт, и с тех пор о нем не было вестей. Жив ли, погиб ли, никто не знал. Мать Танюшка, красавица с двумя толстыми русыми косищами, погибла еще в тридцать девятом, задолго до войны. Марусю хотели забрать в сиротский приют, да Демидыч, директор конезавода, не дал: девочку решено было воспитывать как «дочь полка», за счет рабочих. Покладистая Манечка все время в конюшнях: помогала чистить лошадей, чесала им гривы, кормила. Все рабочие любили добрую и отзывчивую девочку, а у нее была единственная любовь в жизни: лошади. Особенно привязалась она к одному полугодовалому жеребенку – Грому. Черный, как грозовая туча, с бешеным нравом, он так же души не чаял в своей маленькой подруге. Наверное, люди так не умели дружить, как девочка и жеребенок. Теперь же пришло время отправить на фронт поддержку в виде двухлеток владимирцев. В наряде четко стояло: двадцать тяжеловозов. К переходу на позицию были готовы девятнадцать лошадей. Двадцатая же все еще была в конюшне. Демидыч чертыхнулся и открыл створку ворот. Внутри царил полумрак, только рассеянные солнечные лучи проникали через решетчатые окна под потолком. Было так тихо, что слышно было, как в самом дальнем углу конюшни негромко шуршала солома. Демидыч осторожно, стараясь не шуметь, подошел к стойлу и заглянул внутрь. Черный как смоль молодой жеребец лежал на земле, фыркая, при этом раздувая ноздри. Возле него, обхватив одной рукой массивную шею, другой гладя морду коня, сидела девочка в ватнике. Она пальцами аккуратно перебирала жесткие конские волосы, преданно заглядывая в глаза животному, шепча при этом ему на ухо: – Громчик, золотой мой, я тебя никому-никому не отдам! Мы здесь отсидимся, милый. Нас тут никто не найдет, только сиди смирно, Громчик… – Эхехех, Манечка, – вырвалось у Демидыча. – Мы тебя везде ищем, а ты вона где! Девочка вздрогнула и отпрянула от коня. Тот вскочил и, широко расставив ноги, склонил голову к земле, зло глядя на Демидыча. Взгляд у него при этом был как у человека, что заставило директора вздрогнуть. За все свои тридцать пять лет стажа Демидыч еще не видал настолько умных и смышленых глаз. – Дядя Аркадьюшка, – залепетала девочка, вцепляясь обеими руками в шею жеребца. – Не забирайте Грома! Я без него пропаду! Хотите, я еще быстрее работать буду! Я есть перестану, лишь бы только… – Маруся, – ласково позвал Демидыч, примиряюще поднимая руки. – С Громом тебя никто разлучать не хочет. У вас компания славная, тебе не скучно, да и ему товарищ в играх. Девочка, услышавшая, что Грома никто не заберет, притихла, шмыгая носом. На больших глазищах выступили слезы, и она быстро вытирала их кулачком. Конь стал чуть ровнее, но все так же не сводил пристального взгляда с Демидыча. – Такой дружбы, как вашей, наверное, во всем свете не сыскать, – продолжал Демидыч, засовывая руки в карманы. – Очень мне это приятно, Марьюшка. Да только вот понимаешь, штука-то какая… – Он сделал пару шагов навстречу, и конь тут же всхрапнул, показывая, что не даст тому приблизиться к девочке. – Видишь ли, Марусь, Гром кое-кому еще нужен. Кто побольше тебя, и кому сейчас намного труднее, чем мне, или Аксинье Петровне, или Тамаре Денисовне… – Кому? – всхлипнула девочка. – Родине. Глаза Манечки расширились. Она перестала плакать, но черную гриву коня не отпустила. Демидыч тем временем подходил все ближе и ближе, не сводя глаз с сердитого Грома. – Родине? – спросила Манечка. – Ей, Маруся, ей. Страдает она у нас нынче, плохо ей, бедной. Враг у ворот ее, Марусь. И без наших лошадок, боюсь, не одолеют солдаты наши врага. Нужны наши красавцы Красной армии, не справится она без них. Девочка перестала всхлипывать. Она перевела внимательный взгляд на жеребца. Тот, словно почувствовав, склонил голову набок, прислушиваясь к ее дыханию. Демидыч чуть улыбнулся в усы, наблюдая за этой картиной. – Куда же Грома отправят? – спросила девочка. Мужчина сжал губы, делая паузу, а затем ответил: – В Сталинград. Девочка подумала еще некоторое время, а затем приподнялась на цыпочках, подтягивая к себе голову Грома. Она уткнулась ему в самое ухо и что-то быстро зашептала, изредка бросая косые взгляды на Демидыча. Гром качал головой, будто соглашаясь с ней. Наконец она оторвалась от Грома и спросила: – А если Громчик скучать будет? – Думаю, Марьюшка, – крякнул Демидыч, – что там ему точно не до скуки придется. Он сделал еще пару шагов, и теперь конь позволил ему подойти к девочке. Демидыч ласково погладил ее по голове, а затем потрепал Грома по макушке. Тот фыркнул, тряхнув головой, не позволяя фривольностей. – Не бойся, Марьюшка, – заверил ее Демидыч. – Красноармейцы наши хорошие. Они за Громом присмотрят. Заводские бабы всплеснули руками, когда через полчаса ворота в конюшню открылись, и из них вышел сначала Демидыч, поддерживая створку и пропуская вперед Манечку. Девочка вела под уздцы Грома, шагавшего на удивление спокойно. Они прошествовали по всей территории завода до самого выхода, где остальные девятнадцать лошадей терпеливо ждали, пока их колонна не двинется в путь. Девочка передала вожжи одному из солдат. Тот улыбнулся ей и что-то негромко сказал. Манечка кивнула и снова вцепилась в шею Грома, теперь уже в прощальном объятии. Антонина негромко запричитала. Демидыч сплюнул на землю, напряженно наблюдая за двумя друзьями. Манечка не бежала вслед за Громом, как и не убежала, не в силах вынести расставания с другом. Когда лошади отошли от завода на добрых полкилометра, черный жеребец взвился свечкой и издал громкое ржание. Девочка подняла вверх руку, прощаясь с ним. Она не знала, что буквально через четыре месяца в рамках операции «Уран» Красная армия начнет наступление на войска Вермахта, стоящие на Дону. Что Гром будет из-под пуль и рвущихся снарядов вывозить раненых с поля боев и доставлять их в медсанбаты. Что в феврале сорок третьего, за насколько дней до капитуляции фашистских войск в Сталинградском котле Грома ранит в бедро осколком снаряда, и его, контуженного, потеряют на поле сражения. Что Гром придет в себя и, не понимающий, где находится и что вообще происходит, уйдет в леса, где будет скитаться, питаясь промерзлой травой. Что спустя неделю наткнется на небольшой партизанский отряд, как раз менявший место дислокации. Что с ними он дойдет до Смоленска, где снова будет помогать транспортировать раненых солдат. Что в сорок четвертом, при операции «Багратион», будет подвозить снаряды для советских войск. Что май сорок пятого будет встречать в запасниках под Минском, и там его спустя всего полгода в качестве производителя-владимирца облюбует Тимофей Семенович Трушин, директор конезавода в Жодино. Что там Гром благополучно проживет пять лет, пока однажды утром дверь в конюшню не откроется… – Вот, Маруська, гляди! – светловолосый молодой человек пропустил вперед девушку в ярком ситцевом платье. – Смотри, какие красавцы! – И правда красавцы, Антон Тимофеевич, – согласилась та, с замиранием сердца разглядывая коней в стойлах. – Ну что ты придумала: Антон Тимофеевич, – пожурил ее молодой человек. – Глядите-ка, собралась замуж за директора, и мужа сразу по имени-отчеству величаешь? Не годится, голубушка! Так дело не пойдет! – Антош, ну перестань! – девушка засмеялась. – Хорошо, не буду! Уговорил! Уши черного жеребца дрогнули. – То-то же! Смотри, вот тут у нас Смельчак. Выносливый, сильный. А здесь – Тополь. Гляди, какие у него щетки на ногах! А здесь живет Меченный – видишь звездочку на лбу? Молодые люди подошли к последнему стойлу. – Ну, а тут – наша гордость. Ветеран войны, серьезно тебе говорю. Отец говорил, он в освобождении Белоруссии участие принимал. Я таких давно не видел. Отец его с Минска привез. Он тут уже лет пять, а до сих пор никто к нему приноровиться не может. Нет, он и подпускает к себе, а вот чтоб к кому-то привязанным быть… Красавец, правда? – Гром, – прошептала девушка. – Гром! Жеребец взвился в воздух, испуская громкое ржание. Девушка отпустила руку жениха и бросилась к стойлу. Она влетела внутрь, совершенно не пугаясь топающего и храпящего жеребца, и бросилась к нему на шею. – Громчик! – слезы стекали по ее щекам, а она прятала лицо в жесткую черную гриву. – Родненький! Всю войну прошел, милый! Гром опустил голову, утыкаясь носом в грудь его Манечки, и молодой директор Антон Тимофеевич, не понимавший ровным счетом ничего, готов был поклясться, что и в умных, смышленых глазах жеребца блестели слезы. – Красноармейцы за тобой присмотрели, а теперь я за тобой присмотрю, – шептала девушка, крепче прижимаясь к массивной шее. – Только стой смирно, Громчик, и нас никто не найдет… …Ничего этого не знала стоящая на дороге девочка в ватнике. Она лишь махала вслед другу, прощавшегося с ней громкий ржанием.

Да , живы, только побились. Дурной зигзаг и спуск в этом месте. Не удивлюсь, если сегодня по гололёду кто-нибудь встретится.

Никогда не думал, что Фокус такой крепкий.

С КНИЖНОЙ ПОЛКИ.... Александр Ширвинд. Отрывки из книги. Ах, заграница! Она была для нас только одна — Болгария! Потом их стало уже три. Ближняя — бывшие наши республики, средняя — бывший социалистический лагерь и дальняя — настоящая и вечная мечта всех русскоязычных артистов. И мы, гуляя по Лос-Анджелесу, зажмурившись, как перед прыжком с трамплина, заходили в кафе для бездомных и смело съедали гамбургер с чашечкой мутного кофе, и ничего, не падали в обморок, заплатив пять долларов за завтрак. Тут только ни в коем случае нельзя было умножать доллары на курс рубля, а то получалось, что ты съел за обедом мохеровую кофточку для жены, и обморочное состояние возникало непроизвольно. То ли дело светлые застойные времена, когда случались запланированные за несколько лет, выбитые с трудом, интригами и личными контактами, редкие гастроли театра в свободный мир . Как правило, делалось это «в порядке обмена». Мы к ним, они за это к нам. Ну, Болгария, Чехословакия, Венгрия — с этим попроще, но иногда случайно возникала Италия. Как потом выяснилось, зрительский интерес к Маяковскому в Венеции был несколько ниже ожидаемого, но те несколько человек, которые рискнули взглянуть на Присыпкина с командой, принимали спектакль восторженно, что дало возможность газете «Советская культура» написать о триумфальном успехе наших гастролей. Сколько именно зрителей стали свидетелями триумфа, не уточнялось, да и не в этом же дело, так как гастроли не коммерческие, а коммунист-миллионер, очевидно, шел на это. Морально было несколько тяжеловато, но… Италия, суточные и полные чемоданы тушенки и плавленых сырков выветривали грустные мысли о зрительском равнодушии. Кстати, предупреждения компетентных органов перед выездом о готовящихся провокациях, слежке, а главное — о невозможности провезти через итальянскую таможню живой продукт питания оказались несостоятельными. Даже обидно, до чего мы там никому не были нужны, и, если не воровать в магазинах по-крупному, никто на тебя внимания не обращал. Что касается продуктов питания, то действительно их пропускали в страну пребывания с неохотой, боясь инфекции. Спасал тот факт, что наши продукты питания, и особенно их упаковочная расфасовка, приводили таможенников в недоумение. Так, например, наш замечательный баянист, впоследствии завотделом культуры МГК партии, вез в футляре рядом с баяном несколько тонких банок шпрот. Сам по себе черный потертый футляр и незнакомый инструмент в нем насторожили таможню, но, когда офицер стал осторожно извлекать из пространства между футляром и собственно инструментом одну за другой плоские металлические лепешки, завыла сирена. Замигало что-то. Прилетевший коллектив был моментально окружен автоматчиками, сам баянист был схвачен двумя дюжими пограничниками, а третий осторожно водил миноискателем по шпротам. Сигнала не зазвучало, и тогда главный таможенник жестами попытался спросить будущего идеолога: что это за снаряды? Будущий идеолог, в совершенстве не владея ни одним языком, также жестами пытался объяснить офицеру, что он это ест. Так как любой цивилизованный человек, взглянув на коробку шпрот, понимал, что есть это нельзя, будущего идеолога попытались арестовать. Тогда решительный солист оркестра неожиданно выхватил маленький перочинный нож, со скоростью звука привычно вскрыл банку и на глазах ошеломленной таможни этим же ножом сожрал нехитрое содержимое минообразной емкости. Главный офицер охнул, испуганно взглянул на огромный коллектив с огромными чемоданами и, махнув рукой, дал команду пропустить дикарей оптом… Огромный двухэтажный автобус мчал прославленный театральный коллектив по осенней Италии. Было весело, бездумно, раскрепощенно. Вечером прославленный коллектив подвезли к мотелю под Миланом. Мотель, отдаленно напоминавший санаторий 4-го управления Минздрава СССР, был мертв — в нем царило осеннее безлюдье. И вдруг такая неожиданная радость — подъехал автобус с людьми, и моментально вспыхнули люстры вестибюля, зажглись огни на кухне ресторана, с улицы сквозь окна первого этажа стало видно, как застучали ножи в руках поваров, как забеспокоились официанты в ресторанном зале. Коллектив готовился к выгрузке и поселению. «Киловаттники не включать! Убью!» — раздалась команда-призыв Анатолия Папанова, и коллектив потупил взоры. Дело в том, что ведерный кипятильник (в просторечье киловаттник) уже неоднократно срывал зарубежные гастроли прославленного коллектива. Рассчитанный на огромное ведро и подключение, очевидно, напрямую к Днепрогэсу, он никак не влезал в эмалированные кружки, не подключался к сети даже через хитрые переходники в виде двух оголенных проводов, прикрученных к советским спичкам, и, что самое гнусное, замыкал электрическую сеть любого отеля. Возили же его некоторые буйные головы исключительно из-за скорости закипания в любой емкости, куда его удавалось вводить, вплоть до биде. Итак, прославленный коллектив прошествовал мимо услужливых портье и заискивающих метрдотелей к лифтам и, получив ключи, стал размещаться. Прошло минут шесть, в мотеле прозвучал знакомый звук лопнувшего воздушного шарика, и настала тьма. Зашебуршившийся коллектив выполз из номеров с криками: — Ведь предупреждали! Нельзя врубаться всем сразу. Что за жлобство! — Соковнин! Убью! — перекрыл весь гомон властно-гневный крик Папанова. Очевидно, Толя заподозрил Юрочку Соковнина в баловстве с киловаттником, и теперь прославленный коллектив во главе с Папановым вслепую пустился на поиски гастролера-нарушителя, чтобы изъять нагревающее устройство и наказать, если удастся. Свет дали не сразу, потому что, как выяснилось, Соковнин вырубил не только отель, но и всю фазу микрорайона. По возникновении света и некоторой стабилизации настроений те, кто ужинает без подогрева (сыр, хлеб, вода из-под крана), спустились в холл и небрежно раскинулись в креслах, ведя интеллектуальные разговоры о том, кто чего съел. В дверях ресторана стоял весь коллектив заведения, включая поваров, и с ужасом непонимания глядел на проживающих. Как! Ни один из шестидесяти трех гостей, приехав вечером в мотель, расселившись, помывшись и спустившись в холл, даже не подошел к двери ресторана и бара. «Инопланетяне!» — было написано на лицах служащих. А из-за их спин пахло жареным: что-то готовилось и, судя по всему, сервировалось. Ах, гастроли застоя! Рядом с мотелем простиралось свежеубранное поле кукурузы. Артисты утром выходили подышать свежим воздухом, делали на поле зарядку — поклоны вперед и в стороны — с одновременным собиранием довольно обильного урожая кукурузы, так как даже в Италии потери при уборке довольно велики. Милый, добрый и наивный Даня Каданов стеснялся рыться в поле, но в парке культуры и отдыха какого-нибудь Милана, сидя у фонтана с коркой черного хлеба, занимался небольшим change (обменом) с ручными белочками, снующими по аллеям. Местные жители кормили белочек бананами, апельсинами, грецкими орехами. Даня же, увидев в лапах белки очередной продукт, привлекал ее внимание коркой черного хлеба, которая для нее была экзотикой. Белка прыгала к Данечке на колени, тот незаметно отнимал у нее орех или надкушенный банан и ждал следующую жертву. Только очень дальновидные и серьезные артисты умели правильно подготовиться к долгим гастролям. Например, в голодную Италию. Пижоны, типа меня с Андрюшей Мироновым, делали вид, что не будут крохоборствовать: «Черт с ними, со шмотками! Один раз живем». Все эти пижонские настроения кончались через секунду после приземления, но было уже поздно: есть хотелось, а в чемоданах, кроме кривой палки сухой колбасы, ничего. И начинались муки бродяжничества с протянутой рукой. Рим! Прославленный коллектив расселяется в пригородном мотеле, где у каждого из «первачей» свой коттедж и лужайка при нем. Коттеджи все не пронумерованы, а имеют экзотическо-ботанические названия: «Лилия», «Роза», «Эдельвейс». Помывшись в «Розе» и откусив копченой колбасы, мы с премьером стали думать: к кому? Выбор был невелик, ибо закон гастрольных джунглей очень суров. Через лужайку уютно светился коттедж «Эдельвейс» — место проживания Спартака Мишулина. Поколебавшись минуту-другую, мы короткими перебежками пересекли лужайку и поскреблись в дверь всегда гостеприимного, но крайне осторожного Спартака. — Кто? — услышали мы испуганно-хриплый голос хозяина, как будто в далекой сибирской сторожке зимой неожиданно постучали в дверь. — Спартачок, это мы. — Одни? — Одни. — Сейчас. Раздался звук чего-то отодвигаемого, потом погас свет, повернулся ключ, и сквозь щель полуоткрытой двери мы протиснулись в жилище. А жилище «Эдельвейса», надо сказать, было удивительно роскошно-уютным. Огромная зала с ковром, камином и телевизором, низкие кресла около лакированного стола, направо — глубокий альков с неимоверно широкой кроватью и вдалеке, за дубовой дверью, совмещенный санузел метров тридцать с ванной-бассейном, биде и двуспальным унитазом. Все это стояло на белом мраморном полу с подсветами. Духота и жара в «Эдельвейсе» были невозможными — все окна закрыты, металлические жалюзи спущены, темные шторы задернуты. Сам гастролер, босой, в длинных семейных трусах и больше ни в чем, радушно сказал: «Ну что, проголодались? А я предупреждал! Пошли!» Вдали, в центре санузла, горел костер. На мраморном полу лежал кусок асбеста (для изоляции), стояла костровая тренога, висел котел, и горящий экономно сухой спирт подогревал булькающее варево. Рядом находился открытый большой чемодан с исходящим продуктом. Там было все, включая можайское молоко. В данный момент варилась уха из сайры. Хозяин раздал складные ложки и пригласил к котлу. Готовил Спартак незамысловато, но очень сытно. Беда заключалась в том, что оголодавшие коллеги и сам хозяин никогда не могли дождаться окончательной готовности пищи и начинали хлебать полуфабрикат. По мере сжирания содержимого котла возникала опасность недоедания, и по ходу трапезы в котел бросался тот или иной продукт из чемодана. Так я никогда не забуду удивительного вкусового ощущения, когда в ту же уху (это фирменное гастрольное блюдо Мишулина) влили банку сладкой сгущенки. Спартак со своим костром прошел многие подмостки мира. Он варил за кулисами Гамбурга, в гримерной Будапешта, на обочине автобана Берлин — Цюрих… Его кухню обожали все — от Плучека до рабочего сцены. Помню, заходили на огонек его закулисного костра и немецкие актеры — хвалили! На этих гастролях в Италии меня приняли за миллионера. В то время мы приятельствовали с Мариолиной, женой главного архитектора Венеции. Главный архитектор на самом деле, по-моему, был венецианским олигархом. Элегантный, миниатюрный, напоминал дирижера Вилли Ферреро и трубача Эдди Рознера. Мариолина, очевидно, от тупика миллионерства училась в нашем ГИТИСе на театроведческом факультете и почему-то была специалистом по Лескову. Андрей Миронов за ней немного ухаживал, за что много раз предупреждался. Когда мы в Венеции играли спектакль «Клоп», Мариолина пригласила весь прославленный коллектив к себе домой. Сопровождающая артистов тройка проверила студенческий билет Мариолины и решила, что можно сходить на прием перекусить. Венеция была одним из последних гастрольных городов, и плавленые сырки со свиной тушенкой в чемоданах кончались. Перед походом всем напомнили: на еду сразу не набрасываться, не воровать и вести себя по возможности интеллигентно. С собой взять сувениры. Сувениры были идентичные: ложки, матрешки, жостовские подносики, шкатулки. У всех. Кроме меня. Потому что я хитрый и умный был всегда — перед загранпоездкой я заходил в любой продуктовый магазин Москвы и в рыбном отделе покупал кубинские сигары «Першинг» Это был длинный деревянный пенал, внутри которого в фольге лежала, как ракета, сигара. Она стоила у нас 1 рубль 70 копеек. А там, особенно в Америке, где это была контрабанда с Кубы, ее продавали за 15 долларов — по тем временам неслыханные деньги. И я перед поездкой в Италию накупил этих «Першингов» и еще «Ромео и Джульетту» — огромные деревянные ящики с сигарами, которые у нас стоили 12 рублей 60 копеек, а за границей к ним вообще нельзя было подступиться. И вот мы пришли на прием. Дом в шесть этажей возвышался над Большим каналом. Внизу был гараж, в котором держали все — от шлюпки до подводной лодки. На втором этаже стоял архитектор в белом смокинге, за ним чуть ли не в латах — какие-то рыцари, а по лестнице, по ковровой дорожке, перся наш обшарпанный прославленный коллектив (обшарпанный — в буквальном смысле, потому что актеры, боясь отступить от стадности, покупали, как все, — только кассетный магнитофон «Шарп», хотя там продавались любые). Гости протягивали архитектору ложку — матрешку, матрешку — ложку. Архитектор хватал подарки и со словами «грация», «белиссимо» швырял их в какой-то предбанничек. А тут я — с «Першингом» и «Ромео и Джульеттой». Когда я их ему протянул, он взял меня под руку и повел в хоромы. Прием продолжался часа три — он от меня не отцепился ни на секунду, видимо решив, что я либо такой же крутой, как и он, либо городской сумасшедший. Жратвы, кстати, никакой не получилось: были любые напитки, и посреди стола стоял огромный айсберг сыра, утыканный «бандерильями». Голодный коллектив лакал вино и виски, отщипывая от этого айсберга кусочки. Хозяева перебрали с аристократизмом, а прославленный коллектив надрался… После гастролей в Италии были запланированы гастроли в Чехословакии. Зная, что в самолете будут кормить, прославленный коллектив перед вылетом дожирал последние крохи, а некоторые наиболее прижимистые даже пытались дарить оставшуюся тушенку горничным отеля, очевидно, боясь, что кто-нибудь из обслуги случайно обнаружит в актерских чемоданах россыпи мыла и шампуней, собранных со всех отелей Италии. Итак, Милан — Прага. С посадкой в Цюрихе! Звучало грандиозно и мощно. Но эта посадка в Цюрихе оказалась роковой для окончательного подрыва и без того расшатанной нервной системы труппы. Ну, во-первых, посадка длилась всего несколько часов, так как прилетели мы из Милана в Цюрих утром, а рейс на Прагу был вечерний. Во-вторых, большой прославленный коллектив, как выяснилось, не влезал целиком в самолет, и десяти гастролерам надо было перекантоваться до утра в ожидании следующего рейса. Возникла тихая паника в рядах руководства и труппы. Расположившийся в уголке под пальмой «треугольник», расширенный сопровождающими коллектив лицами, шепотом обсуждал сложившуюся нелегкую ситуацию. По какому принципу оставлять на произвол судьбы и ночной свободы в стране пересадки эти десять человек? Если по партийной принадлежности, то внешне эта команда выглядела не слишком респектабельно для международного аэропорта; если по значимости, то неуправляемость актерских темпераментов на свободе тоже представляла опасность. Пока шло совещание, сам коллектив безмолвно бушевал: что предпочесть — остаться на ночь в неизвестной Швейцарии или, поддавшись стадному страху, лететь сразу? После часовых мучений расширенный «треугольник» вынес соломоново решение: создать некую символическую сборную из десяти транзитников. Так в ней оказались директор театра, главный дирижер, главный осветитель (легендарный художник по свету Арон Намиот, всегда ходивший по театру с таким видом, будто он изобрел лампочку Ильича; кто-то сказал, что Намиот знает какой-то язык, может быть, даже и немецкий). Оставлялись тройка членов партбюро из рабочих сцены, один из сопровождающих гастроли «искусствоведов» и три артиста — Миронов, Мишулин и Ширвиндт, — на всякий случай, если спросят, к какой профессии относятся десять человек, и придется чего-нибудь изобразить. летающий коллектив, увидев в числе оставшихся эту троицу, дико заволновался, поняв, что всех в очередной раз обманули, увозя в соцлагерь на ночь раньше, а этих интриганов ждет в Цюрихе неслыханный разврат. Но было поздно, и коллектив ушел на посадку. Сбившись в привычную кучку, транзитная группа стала обсуждать свою ночную жизнь. Мнения разделились. Богемная часть оставшихся умоляла идти к пограничникам и требовать ночной визы для выхода в не менее ночной заманчивый Цюрих. Более осторожная и идеологически подкованная часть транзитных пассажиров умоляла не суетиться, а сразу ложиться на полу в семь часов вечера среди хрустального аэропорта. Но это было тоже рискованно, и поэтому пошли под руководством якобы немецкоговорящего Намиота требовать ночной визы. Здесь должен сказать, что нынешнее огульное пренебрежительное отношение к сопровождавшим лицам по меньшей мере неинтеллигентно. Разные люди нас сопровождали, разные у них были обязанности и разные характеры и, главное, неспокойная жизнь. Без чувства юмора такая работа, мне кажется, вообще смертельна. Когда посоветовавшаяся команда решила идти к пограничникам за визами, оказалось, что милый Слава, прикрепленный к оставшимся, от усталости и волнений заснул в кресле рядом с собранием и тем самым перестал бдить. Сволочи артисты моментально нашли кусок картонки и, написав: «Славик! Мы все остались в Швейцарии!» — пошли требовать выхода на панель. Через полчаса эта футбольная команда с коллективной бумажкой на право выхода в Цюрих до четырех часов утра победно возвращалась к Славику, предвкушая картину встречи. Глазам изумленных шутников предстал спокойно спящий Славик, у которого на груди висел наш плакат, перевернутый на другую сторону, с короткой надписью: «Я с вами!» Учитывая, что все это происходило за очень много лет до начала шабаша свободы и гласности, ответный юмор Славы выглядел мужественно. Ночной Цюрих оказался довольно постным после Италии, и, если не считать часов и бриллиантов в витринах каждого второго магазина (а сосчитать их действительно невозможно), ночной поход несколько разочаровал команду, и мы даже досрочно вернулись в аэропорт, где полеты самолетов приостановились и шла тихая уборочная жизнь. Бесшумные пылесосы в руках элегантных лордов пытались высосать что-то из мягких ковров, тихо играла неземная музыка, и горсточка прославленного коллектива стыдливо приблизилась к единственному работающему в три часа ночи бару. Решение было такое: при помощи Намиота и главного дирижера Кремера, которые в складчину могли чего-нибудь сказать по-немецки, просить холодной воды со льдом и запить этой водой один кекс, случайно вынесенный кем-то с рейса Милан — Цюрих. Всухую этот группенкекс съесть было невозможно, да и пить хотелось. Переговоры с барменом были долгие не только из-за слабого знания ходоками немецкого языка, но и из-за полного непонимания барменом смысла просьбы. Он начал предлагать любые прохладительные напитки, включая пиво и джин-тоник, но стойкие Намиот и Кремер объясняли бармену, что валюты временно нет. Тогда бармен, сообразив, что мы транзитные пассажиры, неспешно сказал, что можно платить любой валютой. На что ходоки объяснили, что у господ нет никакой валюты. Бармен опять не понял и спросил, откуда свалился ему на голову этот ночной табор. Ему с гордостью показали советский паспорт. Он вздохнул и сказал, что, учитывая сложность ночной ситуации, он готов из сострадания и для экзотики напоить коллектив сырой водой на советские деньги. На что ходоки, ухмыльнувшись, сказали, что и советских денег ни у кого нет, так как последнюю святую тридцатку, разрешаемую в те годы для вывоза из Страны Советов, все давно обменяли на какую-то итальянскую мелочь. Тут бармен на глазах стал мутиться разумом, так как не мог себе представить, что в конце XX века, ночью, в центре Европы стоят в баре десять взрослых, более или менее прилично одетых мужчин, не имеющих ни одной монеты ни в одной валюте мира, вплоть до монгольских тугриков. Надо оговориться, что вины в этом не было ничьей, ибо посадка в Цюрихе была вынужденная — лиры кончились, а кроны, естественно, еще не начались. Бармен ошалело оглянулся и принес на подносе десять хрустальных бокалов со льдом. Благодарный Кремер, подмигнув коллективу, вынул из глубоких штанин заветный металлический рубль с Ильичом на фасаде и торжественно вручил бармену. Бармен осторожно взял монету, взглянул на барельеф и, с восторгом пожав Кремеру руку, воскликнул: «О! Муссолини!» Оскорбленный коллектив расположился на водопой. Пока пили, приглядывали места для ночлега. Перед залеганием в кресла состоялась еще одна летучка. На повестке ночи стоял вопрос о проникновении в сортир, где дверь открывалась при помощи опускания какой-то мелкой монеты в щель. Кремер категорически отказался еще раз обращаться к бармену, и пошел один Намиот. Что он говорил бармену, осталось навсегда тайной, ибо Намиота давно нет среди нас, а бармен, очевидно, после этой ночи попал в психушку и у него тоже правды не добьешься, но вернулся Намиот с мелкой монетой. Вторая задача состояла в том, чтобы пропустить через одну монету всех гастролеров. И тут неожиданно ярко и смело повел себя директор театра. Он сказал, что дверь эта, очевидно, на фотоэлементе и если при первом открывании этот элемент обнаружить и перекрыть, то дверь останется открытой на любой срок, а учитывая однополый состав страждущих, стесняться тут нечего. Дверь открыли монетой моментально, обнаружили под верхней фрамугой элемент. Наиболее цепкий партийный рабочий сцены повис на двери и телом перекрыл глазок. В солдатском порядке, быстро и организованно, прошла процедура, и удовлетворенный коллектив расположился на заслуженный отдых, закончив свое путешествие по Швейцарии.

Кто с мечом к нам придёт - тот от столба и погибнет!

Я в 10 утра сегодня ехал, так на внутренней стороне МКАД при повороте на Дорожную знак только прямо, шлакбаум и кирпич. Как-то так. Правда, если сказать , что в Сервис, то должны пустить.

Чехов о застолье в России. Немного страшно читать... Ну-с, когда вы входите в дом, то стол уже должен быть накрыт, а когда сядете, сейчас салфетку за галстук и не спеша тянетесь к графинчику с водочкой. Самая лучшая закуска, ежели желаете знать, селедка. Съели вы ее кусочек с лучком и с горчичным соусом, сейчас же, благодетель мой, пока еще чувствуете в животе искры, кушайте икру саму по себе или, ежели желаете, с лимончиком, потом простой редьки с солью, потом опять селедки, но всего лучше, благодетель, рыжики соленые, ежели их изрезать мелко, как икру, и, понимаете ли, с луком, с прованским маслом… объедение! Но налимья печенка — это трагедия! Ну-с, как только из кухни приволокли кулебяку, сейчас же, немедля, нужно вторую выпить. Кулебяка должна быть аппетитная, бесстыдная, во всей своей наготе, чтоб соблазн был. Подмигнешь на нее глазом, отрежешь этакий кусище и пальцами над ней пошевелишь вот этак, от избытка чувств. Станешь ее есть, а с нее масло, как слезы, начинка жирная, сочная, с яйцами, с потрохами, с луком… Как только кончили с кулебякой, так сейчас же, чтоб аппетита не перебить, велите щи подавать… Щи должны быть горячие, огневые. Но лучше всего, благодетель мой, борщок из свеклы на хохлацкий манер, с ветчинкой и с сосисками. К нему подаются сметана и свежая петрушечка с укропцем. Великолепно также рассольник из потрохов и молоденьких почек, а ежели любите суп, то из супов наилучший, который засыпается кореньями и зеленями: морковкой, спаржей, цветной капустой и всякой тому подобной юриспруденцией. Как только скушали борщок или суп, сейчас же велите подавать рыбное, благодетель. Из рыб безгласных самая лучшая — это жареный карась в сметане. Но рыбой не насытишься, это еда несущественная, главное в обеде не рыба, не соусы, а жаркое. Ежели, положим, подадут к жаркому парочку дупелей, да ежели прибавить к этому куропаточку или парочку перепелочек жирненьких, то тут про всякий катар забудете, честное благородное слово. А жареная индейка? Белая, жирная, сочная этакая, знаете ли, вроде нимфы… После жаркого человек становится сыт и впадает в сладостное затмение. В это время и телу хорошо и на душе умилительно. Для услаждения можете выкушать рюмочки три запеканочки. Домашняя самоделковая запеканочка лучше всякого шампанского. После первой же рюмки всю вашу душу охватывает обоняние, этакий мираж, и кажется вам, что вы не в кресле у себя дома, а где-нибудь в Австралии, на каком-нибудь мягчайшем страусе… Во время запеканки хорошо сигарку выкурить и кольца пускать, и в это время в голову приходят такие мечтательные мысли, будто вы генералиссимус или женаты на первейшей красавице в мире, и будто эта красавица плавает целый день перед вашими окнами в этаком бассейне с золотыми рыбками. Она плавает, а вы ей: «Душенька, иди поцелуй меня!» Антон Чехов. Сирена. * Запеканка - водка с медом, настоянная на пряностях в печи, в замазанной наглухо посуде. (Сл. В.Даля). Так что не правильно ныне мы обедаем,голубчик

Я тут, случайно мамонта завалил. Вот , доедаю...

Точно так. Это тоже греф придумывает. Кофейни открыты уже в некоторых отделениях СБ.

Скоро банкам передадут функции МФЦ, чтобы разгрузить МФЦ.

Вот такие чудеса творятся в мире. Подобная конструкция при аварии "Комсомольца" не спасла , к сожалению, ребят . Но на то были причины не технические, а ....другие. https://ok.ru/video/1421695848864

Зря смеётесь! При моих трёх собаках сбор и укладка груза на длительный вывоз народа на Селигер требует такой же сноровки и умения, как в старой игре про грузчиков.

В дополнение к фотографии - левая "писька" замерзла и оттаяла только через полчаса, когда на МКАД выехал. В бачке вода с остатками очень маленькими моющего средства.

Сегодняшнее утро в ближнем Подмосковье.

За эту цену я своих собак ТАК построю, что забудут как ползать по машине! :))))

Да это всё понятно. Но мне нужна (?) железная, которая крепится к крыше и задним сиденьям. Как в Вольво.