Podvodnik

Жизнь и гибель двух «уродов». Основано на реальных событиях, имена изменены Я люблю кладбища. Кажется, я даже уже об этом писала. Там есть о чем подумать. Идешь тихо, смотришь на могилы и понимаешь, что за этими одинаковыми камнями и крестами – судьбы. Разные, неповторимые… Радости, беды, надежды, разочарования, любовь, ненависть… Кем были эти люди? Как жили? Как умирали? Хорошо, плохо? О чем мечтали?.. Бог весть… Больше всего люблю сельские кладбища. И особенно весной. Рядом со смертью – рождение новой жизни. Пробуждается и поёт природа, греет солнце, щебечут птицы. И именно в этот миг чувствуешь, что смерти-то этой и нет. Просто открылась дверь, и ушёл туда человек. Куда? И что будет теперь с ним? Знает только Господь… *** В этом году в нашей деревне меня опять туда потянуло. У одной могилки сидела старушка. Кто у неё там – муж, сын? Посидела, перекрестилась и пошла куда-то. Рядом с другой очень деятельно копошились молодые мужчина с женщиной. Она рвала траву, он красил оградку. И о чем-то оживлённо и совсем не по-кладбищенски болтали. Когда я шла обратно, они тоже уже собирались. Женщина напоследок протирала фотографию на памятнике. А ее спутник зачем-то, тоже заботливо, пристраивал рядом на земле рюмку водки. В тот день я случайно обратила внимание на одну могилу. Не потому что она была заброшенной и неухоженной – таких там много. А потому что покосившийся ржавый крест, воткнутый в землю, был явно самодельным, из каких-то двух труб. И всё – ни ограды, ни цветов. Только заросший, давно забытый холм. И даже на фоне других неприкаянных могил он выглядел особенно сиротливо. Как будто никогда и не был никому нужен… Весь вечер этот грустный холм так и стоял у меня перед глазами. И увидев соседку, старенькую уже тётю Машу, я спросила про него. – Тот, на отшибе, с трубами? Так это Серёжка-урод, – ответила она. – Бедолага… Она вздохнула и задумалась, что-то вспоминая… *** Серёжка, правда, был бедолагой. С рождения. Бабка его, которую все в деревне звали просто Петровна, и которая единственная из всех человеческих существ на земле хоть как-то тепло к нему относилась, вздыхала, глядя на внука, и шамкала беззубым ртом: «Эх, горемычный, лучше бы ты помер». Может и лучше. Но Серёжка жил. Выжил он, когда мать его, Маринка, местная алкоголичка, сквозь пьяный угар осознав, что беременна, выпила какой-то абортивный отвар, который дала ей местная знахарка, и сама чуть не померла… Выжил он, когда полусумасшедший от беспробудного пьянства отец его Степан зашвырнул в скулящего уже от голода сына топором и снес ему половину лица. Так Серёжка в четыре года стал уродом. Маринка заголосила, хотя к сыну особых чувств не испытывала. Степан протрезвел, сам пошёл в местную милицию, его посадили, в тюрьме он помер. Маринка по мужу убивалась недолго, пока другой алкаш, Генка, не пришёл к ней с бутылкой и со словами: «Щенок, пойди погуляй», – отвесил на ходу забинтованному Сережке пендаля. Маринка на это тупо заржала и плотоядно вытаращилась на водку… Выжил Сережка, когда неделями дома было нечего жрать, и он таскал еду с соседних огородов. Иногда, правда, бабка Петровна, тоже пьющая, но с перерывами, подкармливала его. Но это было нечасто и до очередного ее запоя. А потом она померла, и кормить пацана вообще стало некому. Выжил, когда с ним, уродом, грязным и оборванным, брезговали общаться даже подобные ему оборванцы – тоже дети пьющих родителей, которых тогда в деревне было больше половины. Только стал диким и злым. Выжил, когда допивал за спящими прямо на грязном полу мамкой и Генкой «паленку», а потом блевал сутками и обещал себе, что у него всё будет по-другому. Выжил в двенадцать лет, когда «обдолбанные» парни из какой-то залетной компании полночи насиловали его в лесу, а потом, еле дышащего, оставили умирать. Но утром на него наткнулись грибники. Завели дело, извращенцев поймали, а Сережку ещё больше стали сторониться, как прокаженного, а он сам стал ещё нелюдимее. И даже тогда выжил, когда вешался из-за рыжей Ольки. Любил он ее, все знали. Но ни подойти, ни заговорить не решался. Потому что урод. Лишь злобно зыркал на неё глазами, как будто и любя и ненавидя одновременно за свои муки, и ускорял шаг, чтобы пройти быстрее мимо. А потом Олька вышла замуж за местного красавца Ивана. Несколько дней деревня пила, пела и гуляла. А Сережка сидел у своего дома на лавочке и прислушивался. А потом пошёл в сарай и повесился. Только оборвалась верёвка, и его лишь чуть придушило. Как будто даже смерть брезговала им. *** Пацаном в местной школе Сережка появлялся нечасто. И то, потому что пригрозили: «Не будешь учиться – помрешь в тюрьме, как папаша твой». Быть как отец он хотел меньше всего. А потом настали девяностые, люди поехали в города, а кто остался – либо спился, либо сторчался, либо помер. За редким исключением, и то – стариков. Учиться в школе стало некому, и до сих пор стоит она, заброшенная и никому не нужная. Сережка к тому моменту со скрипом окончил восемь классов, просидев в некоторых по два года. Что он теперь делал? Пил, как и все. Только в одиночку. Хотя когда-то обещал себе, что не будет. Ну и устроился на работу сторожем на еле ещё дышащий районный завод. Его взяли с какой-то злорадной готовностью и шёпотом за спиной: «Вот урод. Такой рожи любой вор испугается…» «Он всегда был один» Так прошло несколько лет… Померла мамка Маринка, замёрзла спьяну зимой в сугробе. Исчез Генка. Сережка не чувствовал, что он остался один. Он всегда один и был. Так уныло и «дошкандыбал» бы он, наверное, по жизни до того своего могильного холмика. Но однажды поздней осенью напился он, как всегда, один, упал где-то по дороге домой и заснул, как когда-то мать, в снегу. И так же замёрз бы там. Но проснулся оттого, что кто-то лизал его уродливое лицо. Открыл он мутные глаза и увидел такую же страшную, как он сам, одноглазую и одноухую собачью морду. Пёс схватил его за ворот тулупа и потянул, мол: «Вставай, дурак, помрешь же». И Сережка встал. Шатаясь, дошёл он до своего дома, открыл дверь и впустил увязавшегося за ним пса. *** Что это был за покалеченный пёс и откуда он взялся, Серега не знал. – Тебе пожрать, наверное, – пробормотал он. – А нет ничего. Ладно, полежи. Парень кинул на холодный пол старое одеяло, оделся и вышел. – Тебе как всегда? – спросила его Нюрка-самогонщица, у которой он брал выпивку. И не дожидаясь ответа, протянула мутную бутылку. – Нет, мне это… Костей каких-то. Ну или просто… – Чего-чего? – Я заплачу. – И этот допился, – со знанием дела прошептала Нюрка вслед Сереге, когда он уходил с остатками супа, который она ему продала. Уродливый пес поел, а потом благодарно лизнул парню руку. Тот от неожиданности даже задохнулся и ошарашенно вытаращился на место, которого коснулся шершавый язык. До этого самое доброе, что он видел и слышал в жизни, были слова бабки Петровны: «Эх, горемычный, лучше бы ты помер». А потом медленно, робко и неумело положил эту руку на обезображенную кем-то песью голову. Так «притулились» друг к другу два одиноких уродливых и никому не нужных существа. И стало им теплее. Впервые в жизни Серегу кто-то ждал дома. И впервые он спешил туда, в этот дом, покупая так же у Нюрки какие-то объедки. И как же был он счастлив, когда открывал дверь, а навстречу с радостным лаем бросался его единственный в этом мире друг. Нет, он и выпивку тоже брал, но уже не так часто. А потом стал чего-то готовить. Ел сам и угощал Одноухого – так он назвал пса. И было им хорошо. Над ними посмеивались: «Надо же, два урода, нашли друг друга». Но и замечать стали, что глаза у Сереги могут быть не только дикими и злыми, но и ласковыми и добрыми. Наверное, в эти минуты он думал о том, что и его теперь ждут и что он кому-то нужен. Со временем он сделал Одноухому во дворе будку, посадил на длинную цепь, и тот старательно охранял дом, облаивая всех, кто проходил мимо. Хотя охранять-то было незачем. Брать у Сереги было нечего, и все это знали. *** А потом Одноухий пропал. Сорвался, наверное, с цепи и убежал. Многие тогда видели, как Серега подолгу стоял у забора и всматривался вдаль. Через несколько дней деревенские мужики принесли пса на одеяле с перебитыми ногами. Тот еле дышал, но был жив. – Это Петька с компанией… Мы видели, – сказали они и положили Одноухого на землю. Петька был местный наркоман и просто дебил. Серега опустился на колени рядом с псом и обнял его. А тот слабо лизнул его в нос. – Пойдём выпьем, что ли, – пробормотали мужики, как-то растерянно всхлипнув. И тихонько побрели. Сережка с трудом поднял Одноухого и понёс в дом. Вечером к ним постучалась Нюрка. – Я это… Вот, сварила вам… Поешьте, что ли… Да убери ты свои деньги! Пёс выжил, но ходить уже больше не мог, только ползал. И однажды Серега, взяв тяжёлую палку, пошёл туда, где чаще всего гулеванил Петька с компанией, покалечивший его единственного друга. Разное потом говорили. Кто-то – что Серега хотел просто попугать, кто-то – что так же перебить ноги, как это сделали с Одноухим. Но через два дня нашли его с ножом в спине. Хватились бы, наверное, и позже, а может, и вообще не хватились бы, но выл пес на всю деревню, и заподозрили люди неладное. А Петьки после этого и след простыл. Собрались мужики, сколотили гроб, похоронили Серегу. Да что там похоронили. Закопали на местном кладбище за деревней – и все. Дом заколотили. А Одноухий? Одноухий опять пропал… *** – Мы долго удивлялись тогда, куда этот пёс мог деться, он же не ходячий, – вспоминала старенькая соседка тетя Маша, которая мне все это рассказывала. – А потом Нюрка-самогонщица вся в слезах прибежала с кладбища. Ходила Нюрка на могилу к своей покойной матери. Проходя мимо места, где недавно похоронили Серегу-урода, замерла, как громом поражённая. На могильном холмике, обняв покалеченными лапами землю, лежал Одноухий. Он был мертв… … Тетя Маша украдкой вытерла слезы. – Сколько лет прошло, а не могу спокойно вспоминать. Ты там была, видела, что это далеко. Как он дополз-то, бедный, как нашёл?… «Что мы, хуже собаки?» … В тот день у Серегиной могилы собрался народ. Нюрка, мужики, женщины, нестарая ещё тетя Маша… Они стояли, смотрели на Одноухого и думали о чем-то своём. – Сделайте Сереге крест какой, что-ли, мужики, – сказала вдруг Нюрка. – Что мы, хуже собаки? С меня бутылка. – Что мы, не люди, – ответил кто-то. – А ведь мужик он был неплохой, зла никому не делал, – раздался другой голос. – Отмучился, бедолага… – Эх… Так появился на том холмике наскоро сваренный крест из двух труб. А потом прошло время, ещё много народу разъехалось, Серегин дом совсем развалился, могила заросла и все всё забыли… … На следующий день я нарвала маленький букет – одуванчики, какие-то синие цветочки – и пошла на кладбище. Так же звенела природа, пели птицы, порхали бабочки, и казалось, что смерти нет. – Почему Господь дал тебе всё это? – думала я. – Где ты сейчас? Как тебе там? И мне почему-то казалось, что всё у Сереги сейчас хорошо. Вот чувствовала я это, и всё. А ещё я думала о том, что будь в жизни у него чуть больше любви, всё было бы по-другому. Как же важна Любовь! Если даже любовь собаки сумела осветить и согреть жизнь несчастного одинокого парня, что смогла бы сделать любовь человеческая. Да, любовь творит чудеса! А отсутствие ее убивает всё живое. И почему умел любить тот же уродливый пёс Одноухий, а мы, люди, часто не умеем? Мы же не хуже собак… Автор: Елена Кучеренко Основано на реальных событиях, имена изменены.

С сегодняшнего дня в Кемеровском крае и некоторых других субъектах Федерации объявлен трёхдневный траур по погибшим на пожаре в ТЦ"Зимняя Вишня" в Кемерове. Больно, особенно за детей. Сердце сжимается.

Как тебе повезло. Барсик почти всю дорогу до Селигера мордой на спинке едет - внимательно дорогу разглядывает.

Давно не виделись очно, соскучился...

Если магнитола принимает Москву в 110 км, а под транслятором во Ржеве, Селижарово и Осташкове ...? Как-то на окисление не очень похоже. Раньше от Ржева почти до Шаховской ловил Авто Радио и Дорожное. А ведь у них передатчики приличные.

И таки шо? Между ними большая разница?

А зачем клетка? Вроде, в правилах нигде не написано про клетки. У меня два Зенненхунда в багажнике катаются без проблем.

На Варшавке Дженсер закрылся ПОЛНОСТЬЮ - Ниссан, Рено,Джип,Лексус. Т.е. полностью все салоны и сервисы. Ходят слухи, что их Мэйджор выкупил/перекупил.

А персонально можно? :)))

Бригада евреев выиграла тендер по покраске парохода. Приходят в Одесское пароходство, подписывают договор, им оплачивают аванс, они уходят. Через неделю показывают работу. Ну, вроде все сделано, как надо - пароход весь белый, красивый, в общем как новенький... Подписали Акт выполненных работ, оплатили им оставшуюся сумму, после чего евреи благополучно ушли. Спустя некоторое время, пароход отчаливает, разворачивается другим боком, а там – вся сторона ржавая, черная и без единого белого пятна. Заказчик в шоке, технадзор в панике, нашли бригадира евреев, привели к пароходу и говорят ему: - Так, что за дела, почему половину работы не сделали?! - Та что вы такое говорите? У нас всё по договору! - Стали читать договор! - Та вот, здесь же написано: "Бригада евреев", с одной стороны, и Одесское пароходство, с другой стороны, договорились покрасить пароход...

Не знаю, может и покрутил, когда я его обогнал.

У меня и на Т31 также.

Сегодня на Варшавке в районе Бутово встретил обкленую машину. Догнал , посигналил, рукой махнул. У водителя с пассажиркой выражение лица в ответ было по Жванецкому: "Шок это когда пьёшь одну рюмку,другую, третью , в четвёртой - вода." Давно такого удивления не видел.

Два еврея поспорили, кто из них меньше пожертвует денег. Когда мимо проходил служитель, первый еврей положил копейку и победоносно посмотрел на второго. - За двоих, - смиренно произнес второй..

Прошу прощения, но в порыве экстаза у оператора иногда проскакивает ненормативная лексика.

И я вчера встретил на МКАДе одноклубника, точнее машину с наклейкой. На сигналы водитель не отреагировал. Но всё равно - Привет!

Один вопрос к ЭТОМУ диалогу: а куда администрация смотрит? Тема - ...Диспут-...Всё не соответствует. Меня раньше за меньшие проколы мыться отправляли...

Спасибо!

Уважительность А вокруг свирепствовало лето. Яркое солнце нагрело хвою, напоившую густым ароматом воздух. Маленькие верткие ящерки весело носились между камнями, а лихой взъерошенный поползень с громким писком елозил по сосне. С тихим шелестом копошились неутомимые муравьи. Природа наслаждалась ярким днём, светом, теплом и жизнью. С которой Виталий уже прощался. Петляя между деревьев, падая, поднимаясь, снова падая, крепко сжимая в руках фуражку, он бежал вперёд, туда, где решил встретить смерть: к маленькому озерцу, затаившемуся в глубине леса. Ему была знакома каждая тропка, каждый кустик, каждый камень. С детства вместе с друзьями они устраивали здесь свои «тайники», играли, ходили за грибами, собирали ряску в озере. Над головой просвистела очередь. Виталий невесело усмехнулся: «не самый плохой вариант, умереть там, где вырос. Жаль только, никто никогда не узнает, что я буду лежать недалеко от родного дома». Солнечный луч упал на запыленный китель и зеленые кубики в петлицах засверкали. Кажется, ещё совсем недавно бравый лейтенант – пограничник принимал вверенное ему подразделение. Ещё недавно он ловил на себе восхищённые девичьи взгляды, маршируя со своими солдатами по улицам города. Ещё одна очередь и резкая боль в ноге. Он со стоном рухнул, потом, схватившись за ствол молоденькой берёзки, поднялся и, волоча простреленную ногу, упрямо двинулся вперёд. «Живым я не дамся». Последний патрон он оставил не себе, а навсегда успокоил одного из тех, кто, изредка стреляя, шёл следом. Поэтому сейчас он шёл к своей смерти, к озеру. Кто мог подумать, что пройдут какие-то два месяца и уже не на границе, а в паре километров от родной деревни он во главе горстки оставшихся в живых бойцов будет сдерживать неумолимо движущуюся армаду. Противник шёл вперёд спокойно, уверенный в своей силе и непобедимости, в бессмысленности сопротивления, но он шел, накапливая ярость. Эта ярость появилась уже в первые часы войны, когда часто совсем молоденькие солдатики с командирами, иногда чуть старше своих бойцов, будучи окружёнными, в ответ на предложение сдаться шли в первую и последнюю в жизни рукопашную. Когда танкисты, расстреляв боезапас, направляли свои машины просто вперёд, на врага, стараясь раздавить всё, что можно, пока не подбили. Когда летчики, не раздумывая, шли на тараны, а артиллеристы выводили пушки на прямую наводку и, не скрываясь, расстреливали в упор танки и бронетранспортёры. Когда защитники в дотах прекращали сопротивление только будучи залитыми пламенем из огнемётов. Когда даже раненые оставались в поле с гранатой в руках и подрывали себя и тех, кто их окружал. Растерянные, не понимающие, что происходит, часто без приказов и без какого-либо командования вообще, эти непонятные солдаты и офицеры дрались до последнего. Дрались, зная, что впереди нет ничего, дрались даже в ответ на предложения жизни. Они, бесспорно, были ненормальными, непредсказуемыми и очень опасными, эти страшные русские, враг не понимал, что они собираются делать в следующую минуту и как с ними вообще нужно воевать, вот это и вызывало ярость. И сейчас она нашла выход. Потрепанной роте гитлеровцев повезло: после тяжёлого боя им удалось захватить окопы, в которых, уже привычно, остались только убитые. Но отступление выживших солдат остался прикрывать, невероятно, их командир. Это была удача. Это была награда судьбы за их страх. Теперь это была дичь. И они устроили охоту. Над головой опять просвистела очередь. «Играют со мной, сволочи, ну ничего, осталось совсем немного, сотня метров». Они, громко смеясь, шли цепью по лесу. Они знали, что за ним уже нет ни одного солдата противника. Передовые части прорвали оборону и стремительно продвигались вперёд. Поэтому они могли насладиться охотой на офицера, они нашли выход ярости. Они разговаривали и смеялись, но при этом вздрагивали от малейшего громкого звука, смех был попыткой заглушить страх. В глубине души каждый из них боялся того, что этот лейтенант сейчас развернётся и пойдёт в рукопашную или метнёт гранату. А может, и мину, или ещё что-нибудь. За два месяца непрекращающихся боёв они стали понимать, что здесь, в этой стране, война ведётся не по правилам. Здесь стреляет всё, даже деревья. Ещё одна очередь и Виталий упал: прострелена вторая нога. За спиной раздался громкий смех. Они видели, как офицер пополз к озеру, и радовались его беспомощности. Дичь оказалась в ловушке, охотники уже предвкушали наслаждение добычей, как вдруг. На глазах изумленных гитлеровцев лейтенант со стоном столкнул себя в воду и, держась за какую-то корягу, разгоняя ряску, поплыл. «Вот и всё, добраться до середины и конец». Виталий вспомнил, как у них в деревне ходили легенды о том, что здесь, в самом глубоком месте живёт злобный водяной, с радостью утаскивающий любого, кто имел неосторожность даже просто шагнуть в его владение. Сзади раздавались удивлённые возгласы, кто-то побежал вокруг. «Надеются там меня встретить, не дождётесь. Ну что, водяной, я к тебе, если ты есть – принимай гостя. Прощайте все». Он увидел черную воду, мелькающих рыбешек и, уже теряя сознание – огромный ком водорослей, словно протягивающий к нему свои щупальца. Оттолкнутая коряга поплыла дальше, а в центре озера тихо покачивалась на воде выгоревшая, грязная фуражка с ярко-зелёным околышем. *** - Вот доверься тебе, растудыть твою в берёзу, - недовольный голос был похож одновременно на шелест листьев и скрип дерева. - Сосед, пошто бузишь, всё получилось, аки…- виновато проквакал собеседник. - Аки каки, чуть парня не угробил, икра лягушачья, мы о чём договаривались, а ты что натворил? Благо, не сильно он нахлебался-то. - Вот только обзываться не надо, сам прошляпил и неча не меня вину перекладывать. Что так долго их запутывал, не мог пошевелиться, пенёк трухлявый? 223 А вокруг свирепствовало лето. Яркое солнце нагрело хвою, напоившую густым ароматом воздух. Маленькие верткие ящерки весело носились между камнями, а лихой взъерошенный поползень с громким писком елозил по сосне. С тихим шелестом копошились неутомимые муравьи. Природа наслаждалась ярким днём, светом, теплом и жизнью. С которой Виталий уже прощался. Петляя между деревьев, падая, поднимаясь, снова падая, крепко сжимая в руках фуражку, он бежал вперёд, туда, где решил встретить смерть: к маленькому озерцу, затаившемуся в глубине леса. Ему была знакома каждая тропка, каждый кустик, каждый камень. С детства вместе с друзьями они устраивали здесь свои «тайники», играли, ходили за грибами, собирали ряску в озере. Над головой просвистела очередь. Виталий невесело усмехнулся: «не самый плохой вариант, умереть там, где вырос. Жаль только, никто никогда не узнает, что я буду лежать недалеко от родного дома». Солнечный луч упал на запыленный китель и зеленые кубики в петлицах засверкали. Кажется, ещё совсем недавно бравый лейтенант – пограничник принимал вверенное ему подразделение. Ещё недавно он ловил на себе восхищённые девичьи взгляды, маршируя со своими солдатами по улицам города. Ещё одна очередь и резкая боль в ноге. Он со стоном рухнул, потом, схватившись за ствол молоденькой берёзки, поднялся и, волоча простреленную ногу, упрямо двинулся вперёд. «Живым я не дамся». Последний патрон он оставил не себе, а навсегда успокоил одного из тех, кто, изредка стреляя, шёл следом. Поэтому сейчас он шёл к своей смерти, к озеру. Кто мог подумать, что пройдут какие-то два месяца и уже не на границе, а в паре километров от родной деревни он во главе горстки оставшихся в живых бойцов будет сдерживать неумолимо движущуюся армаду. Противник шёл вперёд спокойно, уверенный в своей силе и непобедимости, в бессмысленности сопротивления, но он шел, накапливая ярость. Эта ярость появилась уже в первые часы войны, когда часто совсем молоденькие солдатики с командирами, иногда чуть старше своих бойцов, будучи окружёнными, в ответ на предложение сдаться шли в первую и последнюю в жизни рукопашную. Когда танкисты, расстреляв боезапас, направляли свои машины просто вперёд, на врага, стараясь раздавить всё, что можно, пока не подбили. Когда летчики, не раздумывая, шли на тараны, а артиллеристы выводили пушки на прямую наводку и, не скрываясь, расстреливали в упор танки и бронетранспортёры. Когда защитники в дотах прекращали сопротивление только будучи залитыми пламенем из огнемётов. Когда даже раненые оставались в поле с гранатой в руках и подрывали себя и тех, кто их окружал. Растерянные, не понимающие, что происходит, часто без приказов и без какого-либо командования вообще, эти непонятные солдаты и офицеры дрались до последнего. Дрались, зная, что впереди нет ничего, дрались даже в ответ на предложения жизни. Они, бесспорно, были ненормальными, непредсказуемыми и очень опасными, эти страшные русские, враг не понимал, что они собираются делать в следующую минуту и как с ними вообще нужно воевать, вот это и вызывало ярость. И сейчас она нашла выход. Потрепанной роте гитлеровцев повезло: после тяжёлого боя им удалось захватить окопы, в которых, уже привычно, остались только убитые. Но отступление выживших солдат остался прикрывать, невероятно, их командир. Это была удача. Это была награда судьбы за их страх. Теперь это была дичь. И они устроили охоту. Над головой опять просвистела очередь. «Играют со мной, сволочи, ну ничего, осталось совсем немного, сотня метров». Они, громко смеясь, шли цепью по лесу. Они знали, что за ним уже нет ни одного солдата противника. Передовые части прорвали оборону и стремительно продвигались вперёд. Поэтому они могли насладиться охотой на офицера, они нашли выход ярости. Они разговаривали и смеялись, но при этом вздрагивали от малейшего громкого звука, смех был попыткой заглушить страх. В глубине души каждый из них боялся того, что этот лейтенант сейчас развернётся и пойдёт в рукопашную или метнёт гранату. А может, и мину, или ещё что-нибудь. За два месяца непрекращающихся боёв они стали понимать, что здесь, в этой стране, война ведётся не по правилам. Здесь стреляет всё, даже деревья. Ещё одна очередь и Виталий упал: прострелена вторая нога. За спиной раздался громкий смех. Они видели, как офицер пополз к озеру, и радовались его беспомощности. Дичь оказалась в ловушке, охотники уже предвкушали наслаждение добычей, как вдруг. На глазах изумленных гитлеровцев лейтенант со стоном столкнул себя в воду и, держась за какую-то корягу, разгоняя ряску, поплыл. «Вот и всё, добраться до середины и конец». Виталий вспомнил, как у них в деревне ходили легенды о том, что здесь, в самом глубоком месте живёт злобный водяной, с радостью утаскивающий любого, кто имел неосторожность даже просто шагнуть в его владение. Сзади раздавались удивлённые возгласы, кто-то побежал вокруг. «Надеются там меня встретить, не дождётесь. Ну что, водяной, я к тебе, если ты есть – принимай гостя. Прощайте все». Он увидел черную воду, мелькающих рыбешек и, уже теряя сознание – огромный ком водорослей, словно протягивающий к нему свои щупальца. Оттолкнутая коряга поплыла дальше, а в центре озера тихо покачивалась на воде выгоревшая, грязная фуражка с ярко-зелёным околышем. *** - Вот доверься тебе, растудыть твою в берёзу, - недовольный голос был похож одновременно на шелест листьев и скрип дерева. - Сосед, пошто бузишь, всё получилось, аки…- виновато проквакал собеседник. - Аки каки, чуть парня не угробил, икра лягушачья, мы о чём договаривались, а ты что натворил? Благо, не сильно он нахлебался-то. - Вот только обзываться не надо, сам прошляпил и неча не меня вину перекладывать. Что так долго их запутывал, не мог пошевелиться, пенёк трухлявый? «Так вот он какой, тот свет», - подумал Виталий, и, слушая невидимых спорщиков, боролся с желанием открыть глаза и посмотреть вокруг. Было одновременно и интересно, и страшно. Смущало то, что он все чувствовал – холод от мокрой одежды, боль в простреленных ногах и даже легкие щекотания за ухом какой-то очень активной букашки. Это было странно и непонятно. Немного поразмыслив, Виталий принял Соломоново решение – подождать, когда на него обратят внимание, а пока – просто слушать, тем более, кажется, спор разгорелся с новой силой. - Фуражку сними, ворюга, перед головастиками пофорсить вздумал? Или пиявку самую жирную решил совратить? – ехидный смех, напоминающий треск сучьев был прерван возмущённым хлюпаньем. - На себя посмотри, дубина, мхом покрытая, от твоей красоты все кикиморы из леса убежали, вот и бесишься, давно заметил, как на моих русалочек заглядываешься. - Нужна мне твоя килька, - презрительно хмыкнул, как окрестил его Виталий, «пенёк», - ни фигуры, ни жирности, холодные, что караси, и глаза как выпучат, аж оторопь берёт. - Такая оторопь, что целыми днями кружишься вокруг и всё отопыриваешься, - ехидно захихикал «жаб» (Виталий мысленно усмехнулся тому, как назвал второго спорщика). Букашка, вероятно, решила, что ей за ухом неинтересно и самым наглым образом принялась копошиться в носу. Лейтенант невольно отвлёкся, и… - Апчхи! - Оклемался, - в голосе «пенька» послышались на удивление нежные нотки. - Я же говорил, - самодовольно проквакал «жаб». - Помолчи, сосед, ну как ты, сынок? – Виталию почувствовал, как еловая лапка медленно погладила его лицо, и открыл глаза. Высоко в небе медленно кружил аист. - Где я? - Там, где и был, - хмыкнул «жаб». - Я умер? - С чевой-то вдруг? – лейтенант почувствовал, как встрепенулся «пенёк», - живой ты, мил человек. - Но я же…- Виталий хотел повернуть голову, но та же еловая лапа ласково удержала её на месте. - Не нужно людям нас видеть, сынок, уж не серчай. Не умер ты, сосед мой тебя из озера вытащил, а… - А немцы? - А эту нечисть я закрутил, заблудил и отправил мухоморы собирать, поди, и сейчас комаров кормят, - самодовольный смешок «пенька» заставил губы офицера растянуться в усмешке. - Кто вы, - Виталий закрыл глаза. «Это сон, я умер и вижу сны». - А ты не понял ешё? - проквакал «жаб», - ить меня ты первый из людей увидал. - Я? - Истинно, - подтвердил «пенёк». - Вспомни, что ты видел последнее? – подключился «жаб». - Я, - лейтенант наморщил лоб, - отпустил корягу и стал тонуть, рыбки, и всё, черная вода… - Вот же молодёжь пошла, - прервало Виталия обиженное кваканье, - невнимательная и неуважительная, самого хозяина не заметил, а? - Подождите, - в голове офицера пронеслись последние секунды: рыбки и огромный.., - да, я вспомнил, ком, большой ком водорослей и… На землю что-то с грохотом упало, и разразился гомерический хохот. Казалось, смеялось всё: трава, деревья, даже букашка отвлеклась от изучения грязной щеки лейтенанта и тихонько захихикала. - Всё правильно, сынок, только теперь это не просто ком, а ком в фуражке, - отдышавшись, с трудом просипел «пенёк». - Подождите, - смутная догадка осенила Виталия, - но не может быть, неужели? - Ужели – ужели, - добродушно квакнул «жаб», - я Водяной. - А я – Леший, - проскрипел «пенёк». - А я – охренел, - прошептал лейтенант и потерял сознание. *** По лицу текла вода. Виталий вздохнул и очнулся. - Слабый какой-то, выдюжит хоть? – словно издалека офицер услышал уже знакомый голос. «Значит, не показалось». - Не переживай, сосед, раз не побоялся свою жизнь за солдат положить, то и раны свои победит, он ещё у нас повоюет, - добродушно проскрипел второй собеседник. - Оклемался? - на лоб бесцеремонно шмякнулось что-то мокрое. - Спасибо, - лейтенант открыл глаза: над ним высоко в небе всё так же кружил аист. - Вот и ладненько, - довольно пробурчал Водяной. Виталий провёл рукой по лбу и снял комок водорослей. - Не выбрасывай его, сохрани, он тебе поможет, ежели в воде окажешься, да и так, мало ли, война, она такая. Водица, она ведь очищает, смывает всё плохое, жизнь дарит, без неё всё живое сгинет, а коли попросишь хорошо, то она тебе и поможет. Не бойся её, лейтенант, понял меня, не бойся, никогда. - Будет уже разлеживаться, скоро солнце зайдёт, а тебе ещё из лесу выти нужно, - вмешался Леший. - Так немцы вокруг, выйду прямо к ним в лапы, - Виталию очень не хотелось шевелиться, от новых знакомых веяло каким-то очень старым теплом и спокойствием. Было так легко на душе, будто время повернулось вспять, и вновь трехлетний сорванец с разбитыми коленками оказался на коленях бабушки и, прижавшись ней, слушал её ласковый шёпот. - Отогнали их, покедова отогнали, так что торопиться нужно. Уж извини, лейтенант, но мы тебя донести не сможем. Водяной на солнце ни в жисть не выйдет, а мне заказано прикасаться к людям, да и нас тебе видеть тебе нельзя, говорил уж. - Значит, поползу, - улыбнулся Виталий. - И поползёшь, - хмыкнул Водяной, вот, фуражку свою возьми, - на голову аккуратно сел головной убор. - Оставьте её себе, спасибо за то, что спасли меня, - улыбнулся небу офицер, и, сняв с груди знак «Ворошиловский стрелок», положил рядом с собой, - а это вам, Леший, тоже на память. - Уважительно, - хором согласились невидимые спасители, - берём. - Ну, если, даст Бог, и вернусь живым, принесу вам водки, трофейной, - добавил Виталий, - и.., ай! Еловая ветка больно хлестнула по лицу, а по руке ударила ракушка. - Ты что несёшь, ась, мать твою в болото под трехрядку, - возмутился Водяной. - Да ить я тебя сейчас под пень закопаю, - поддержал друга Леший, - ишь, умирать он собрался. Мы тебя не для того спасали, лейтенант, чтобы ты нам псалмы похоронные пел. - Мне, знаешь, недолго тебя назад в озеро закинуть, как раз некому за пиявками и головастиками смотреть, расхулиганились совсем, спасу нет, - квакнул другой собеседник. - Живым вернёшься, не сумлевайся, только верь в это сам, лейтенант. Мы тебя не ради удали бестолковой от немчуры поганой сохранили. Такие, как ты и освободят землю нашу, такие вот молодые лейтенанты, о себе не пекущиеся. - А по первости о своих солдатах заботу проявляющие, - добавил Водяной. - Так что, поднимайся, - корни деревьев мягко обняли Виталия и перевернули на живот. - Я не могу идти, у меня ноги прострелены, - офицер подтянул себя на метр и оглянулся, - за ним тянулась кровавая дорожка, - сами видите, землю кровью залил. - А ты ползи, сынок, ползи, - проскрипел откуда-то сбоку Леший. Виталий, превозмогая боль, подтянулся вперёд. - Вот и ладненько, мне дальше нельзя, жду с водкой, лейтенант, и удачи тебе, - раздался голос Водяного. - Спасибо вам ещё раз, - улыбнулся Виталий, и пополз. Перед глазами плавали круги, голова гудела, как колокол. Каждый метр отдавался болью во всём теле. Но иногда казалось, будто ветки деревьев, трава, даже камни старались помочь продвинуться вперёд хоть на сантиметр. А в ушах звучал скрипучий голос Лешего: - Ползи, не останавливайся. Знаю, что больно, вижу, что кровью исходишь, поишь ею землицу. А так и должно быть, она ведь, землица – то, матушка наша и кормилица. Из неё мы все выходим, в неё и возвращаемся, в ней спасение ищем в часы невзгод, потому и не жалей кровушки своей, а уж матушка тебя отблагодарит. Страшно будет – прижмись к ней посильнее, попроси о помощи, укроет и защитит. Ей ить тоже больно от того, что сапоги чужие топчутся, что сынов молодых в смерть отправляют. И ждёт она избавления от нечисти лютой, потому ты её защитить должен, пред ворогом голову не склоняй, страху не поддавайся, боль терпи и ползи, лейтенант, ползи…. *** - … лейтенант, товарищ лейтенант. Виталий поднял голову: над ним склонилось смутно знакомое лицо солдата. - Товарищ лейтенант, очнитесь. - Где я? – Виталий с трудом разжал пересохшие губы. - У своих, - к раненому подошёл майор с окровавленной повязкой на голове, - наверное, в рубашке ты родился, лейтенант. Бойцы рассказали, что прикрывал отход и погиб. - А я бы и погиб, - улыбнулся Виталий, - но меня спасли. - Кто спас? - Леший с Водяным. - Врача быстро! – крикнул майор куда-то в сторону и склонился над офицером, - контузило тебя, дружок, сильно, но ничего, отправим в госпиталь, вылечишься. - Никак нет, не контуженный я, а Леший с Водяным на самом деле были. - Вроде и не пьяный ты… - Разрешите, товарищ майор, - рядом с Виталием присел пожилой военврач со «шпалой» в петлицах, - так, так, всё ясно, носилки сюда, быстро. Как себя чувствуете? - Отлично, товарищ капитан, только в голове шумит, и ног почти не чувствую. - Он бредит, о каких-то леших с водяными рассказывает, - шепнул на ухо майор. - Товарищ майор, - военврач встал, - такое пережить, тут не только леших, ещё и кикимор с русалками увидишь. - Вот их не заметил, врать не буду, но Водяной жаловался, что у него пиявки с головастиками хулиганят, предлагал пойти к нему воспитателем, - прошептал лейтенант. - Он ещё и шутит, - восхитились офицеры. - Я серьёзно. - Серьёзно он, на вот, герой, хлебни эликсира жизни, - почувствовав, как к губам прижалось горлышко фляги, Виталий сделал несколько глотков и закашлялся. Огненная жидкость приятно растеклась внутри и, уже засыпая, он услышал слова военврача, напомнившие скрипучий голос Лешего: - Не переживайте, товарищ майор, раз не побоялся свою жизнь за солдат положить, то и раны победит, он ещё повоюет. *** А вокруг свирепствовал август. Но яркое солнце с трудом пробивалось сквозь чёрный воздух, наполненный запахами гари, копоти, крови и мертвых тел. Их были сотни. Молодые и старые, рядовые и сержанты, офицеры и санитары. Изувеченные тела закрыли землю. По павшим, спотыкаясь, бежали новые цепи атакующих, а за ними ещё и ещё. Казалось, чья-то безумная рука толкает бойцов в убийственные наступления, заканчивавшиеся только одним – новым слоем мёртвых. Это был август 42 года, а может - сентябрь, никто не знал, здесь не было времени, здесь были только непрекращающиеся атаки, изо дня в день, это был ад, это был Ржев. Бои шли третью неделю. Кровавые, бессмысленные бои за пару сломанных деревьев, бугорок, за стенку разбитого дома и развороченный колодец. За улицы, которые были только на картах. Дождей не было, но солдатские сапоги хлюпали по грязи: земле, перемешанной с кровью. Измученные, оглохшие, с черными лицами, в потерявших цвет гимнастёрках, живые уже не понимали, где они на самом деле. Может быть, они тоже убиты, а продолжают атаковать и умирать вновь и вновь их тени? Виталий крепко прижался к земле. Спрятавшись за телами, старший лейтенант осторожно выглянул: впереди свирепствовали пулемёты, очередная атака захлмордалась, выживших нет. Он оглянулся: его разведчики скрылись среди погибших. Теперь ждать вечера. Приказ был ясен – уничтожить пулемёты любой ценой, используя любые возможности и средства, не считаясь с потерями. Офицер невесело усмехнулся: от его взвода осталось пять человек, тут и считать уже нечего, когда полягут во главе с командиром. Перед заданием они написали последние письма родным, попрощались друг с другом. Понимали – живым не вернётся никто. Может быть потом, когда-нибудь, историки разукрасят героизмом и патетикой этот непрекращающийся штурм, но сейчас его называли «ржевская мясорубка». Её ручка крутилась беспрерывно, жадно перемалывая в своём жерле всё новые и новые жизни, щедро забрасываемые туда чьей-то властной рукой. Незаметно опустилась ночь. Где-то раздавались глухие стоны, предсмертные хрипы и тихие шорохи. Виталий подал знак, и они поползли, замирая при каждом блеске прожектора, сливаясь с землёй при каждом шипении осветительной ракеты. Их, замерших, невозможно было обнаружить в безумном сплетении мертвых тел. На это и был расчёт, на этом и держалась слабая надежда на то, что задание будет выполнено. Пять солдат и командир, три пулемётных гнезда. По два человека на одно. Если первого убивают, второй завершает. У каждого по несколько гранат, но бросок возможен только один, второго шанса не будет. Они скользили как тени. Пока не заметили. Всё ближе и ближе, уже можно было услышать приглушённые разговоры. Пока тихо. Может, судьба решила смилостивиться и подарить шанс тем, кто ещё две недели назад был полностью укомплектованным взводом лихих разведчиков, большая часть которых уже давно скрыта под грудами других тел? Так хотелось в это поверить, в этот подарок судьбы. Вот раздался смех, кажется, совсем рядом, осталось пара метров, может, десять. Собаки. И тьму распороли яростные очереди. Вперёд. Первый бросок и пулемёт замолчал. Виталий рухнул на землю. В правом боку сочилась кровь. Ранен. Ещё несколько взрывов и замолчал второй пулемёт. Остался один, слева. Значит, там его бойцы не успели. Старший лейтенант попробовал потянуться, и резкая боль пронзила всё тело. Сжав зубы, он, как ящерица, пополз к уцелевшему гнезду. Его нужно было уничтожить любой ценой, иначе завтра опять будут новые атаки, новые убитые, новая кровь. «Ползи, не останавливайся. Знаю, что больно, вижу, что кровью исходишь, поишь ею землицу. А так и должно быть, она ведь, землица – то, матушка наша и кормилица. Из неё мы все выходим, в неё и возвращаемся, в ней спасение ищем в часы невзгод, потому и не жалей кровушки своей, а уж матушка тебя отблагодарит». Казалось, вместе с кровью вытекали силы. Он замер, а рука коснулась земли, крохотного пятачка, чудом не укрытого под трупами. «Страшно будет – прижмись к ней посильнее, попроси о помощи, укроет и защитит». Взяв в горсть пропитанной кровью грязи, Виталий прошептал про себя: «Спаси меня, матушка, и защити, если сможешь» и, резко вскочив, метнул гранату… * Белоруссия. Лето 1944. А вокруг свирепствовали комары. Они были везде и всюду, казалось, жаркий июльский воздух состоял только из них – маленьких, пронзительно зудящих крылатых паразитов. Бойцы безуспешно пытались отмахнуться от этих злобных созданий, но не помогало ничего – ни ветки, ни табачный дым, ни цветочки пижмы. - Да уж, - старшина с наслаждением затянулся и хлопнул себя по лбу, - вот же, напасть, прости меня Господи, спасу от неё нет. - Завтра в бой пойдём, так одним своим видом немцев распугаем, - усмехнулся младший сержант с сизым носом, - это ж надо, как покусали. - Смирно! – солдаты вскочили. - Вольно, вольно, садитесь, - подошедший капитан присел у костра, - ну как настроение, боевое? - Боевое, командир, как всегда, только вот эти гады маленькие совсем замучили, - младший сержант хлопнул себя по щеке, - вам-то хорошо, не трогают. - А почему, кстати, товарищ капитан, - вмешался в разговор старшина, - про вас в роте легенды ходят. - Как-нибудь расскажу, - Виталий улыбнулся, или Иван пусть расскажет, «сизоносый» с готовностью кивнул, - а мне пора, вызвали, так что будьте готовы, сами знаете. - Знаем, знаем, - старшина затушил самокрутку, - раз вызвали, значит, скоро поползём. - Скорее поплывём, впереди Неман, - поправил капитан и направился к штабу. - Ну, рассказывай, - красноармейцы окружили Ивана. Тот с достоинством затянулся: - Мы с капитаном вместе с июня 41, от границы отступали. Я ему дважды жизнью обязан. Второй раз он подо Ржевом, сам раненый, меня вытащил. Нас от взвода только двое и осталось. Меня за тот бой «Отвагой» наградили, а командира – «Красной звездой», второй по счёту, первую дали за… - Да погоди ты, сначала рассказывай, - перебил старшина. Бойцы поддержали согласным гулом. - Так я и рассказываю, - хмыкнул Иван, - первую «звездочку» ему дали за то, что остался прикрывать наш отход, летом 41. Если бы не он, всех бы перебили, или в плену бы сейчас баланду хлебали. Мы отошли через лесок небольшой и аккурат на наших вышли. Ну, доложили, как положено, так, мол, и так, взводный погиб геройски, а тут – мать честная, выползает он, весь мокрый, ноги в крови и бредит. Говорит, что его спасли Леший с Водяным. - Мало ли что раненому могло привидеться, - недоверчиво хмыкнул один из бойцов. - Мало не мало, а только тех немцев нигде не нашли, мы потом на позицию обратно вернулись, значит, он или сам их перебил, или помог кто. Вот за это к ордену и представили, что один почти взвод уничтожил. Я давно заметил, что хранит его сила какая-то. Он когда подо Ржевом меня тащил, всё шептал о земле, мне в руку тоже её положил и сказал просить помощи. Нас в батальоне как с того света встречали, похоронки уже отправили родным. - А комары почему его не кусают? – сощурился старшина. - А потому и не кусают, - Иван раскурил новую самокрутку, - что его Леший бережёт. Сам видел – наступил раз капитан на змею, поднял ногу – та и уползла, другого бы сразу ужалила. В воду заходит – ни одна пиявка не прицепится, тут уж без Водяного никак. - Везучий наш капитан, - загудели бойцы. - Он за это везение кровью платил, и жизнью своей, - поправил Иван, - говорят, будто наградили лесные хозяева его за то, что своей жизни не жалел, простых солдат спасая. - Что правда, то правда, - поддакнул старшина, - наш ротный, хоть и молодой, а бойцам как отец, под пули зря не гонит и за спинами не прячется. Попомните мои слова, заберут его скоро у нас. - А он не согласится, - улыбнулся младший сержант, - ему и в академию предлагали, и штаб полка, отказывается, говорит, буду со своими разведчиками и ни за что не… * * … уговорите, товарищ генерал, - Виталий стоял навытяжку, - учиться после победы время придёт, а сейчас солдат не брошу. - Да пойми ты, башка еловая, тебе расти нужно, а ты в ротных сидишь, - генерал раздражённо сел, - такие офицеры у нас на все золота. Мне и комбат нужен боевой, и замкомполка. - Спасибо за предложение, но я отказываюсь, - капитан стоял, не шевелясь. - Сергеич, - комдив повернулся к заместителю, - вот объясни мне, почему так. Толковых офицеров танком с фронта не вытащить, а шелупонь всякая, что в тылах отсиживается, валом в академии просится. - Потому и войну выиграем, что их с фронта не выманить, - пробурчал заместитель, и шепотом добавил, - вот только доживут ли они до победы… - Что ты там бубнишь, - генерал повернулся. - Я говорю, товарищ комдив, что пора знакомить разведку с заданием, - встрепенулся Сергеич. - Твоя правда, значит так, капитан… * * На Неман упали последние лучи уходящего солнца. Наступала ночь, тишину нарушали только редкие всплески волн. С того берега доносились приглушённые команды и лязг оружия. Там готовились к утреннему штурму. Бойцы, не обращая на уже ставшее привычным зудение, напряжённо вглядывались в темноту, с нетерпением ждали командира. * * - Удачи тебе, - комдив встал и пожал разведчику руку. - Спасибо, разрешите идти? - Иди, с Богом, да, кстати… Виталий остановился в дверях и оглянулся. - Какой будет твой позывной? - Леший, товарищ генерал…, - и, улыбнувшись, капитан вышел. * * Тени беззвучно скользнули в воду. Шесть. Офицер и пять солдат. Задание было простым – перебраться на другой берег и захватить дот (долговременная оборонительная точка – авт.) противника. По возможности, обеспечить прикрытие переправы. Виталий оглянулся: никто не отставал. Самым последним плыл связист, толкая перед собой замаскированную под ком водорослей рацию. «Ещё бы фуражку сверху», - улыбнулся своим мыслям капитан. Вот уже и середина реки. Тишина. Они тихо скрывались под водой и, проплыв несколько метров, выныривали на лишь секунду, чтобы набрать воздуха и опять погрузиться в царство Водяного. «Водица, она ведь очищает, смывает всё плохое, жизнь дарит, без неё всё живое сгинет». Перед глазами прошмыгнули несколько рыбёшек, а чуть впереди… Виталий не поверил своим глазам… «А коли попросишь хорошо, то она тебе и поможет. Не бойся её, лейтенант, понял меня, не бойся, никогда». Огромный черный, выделявшийся даже в темной воде, ком водорослей протягивал к нему свои жадные щупальца. Капитан дернулся вправо, и тут же, где секунду назад была его голова, просверлив воду пузырьками, пронеслись пули. «Заметили, сволочи. Спасибо, тебе, Водяной, спас. И помоги нам теперь, хозяин воды, очень нужна твоя помощь, очень». Речную гладь рассекали лихорадочные очереди, вокруг плывущих пузырилась вода, изредка освещаемая сполохами осветительных ракет и прожекторов. Офицер был спокоен, ныряя глубже, он ждал. И вот, погас первый прожектор, затем второй, замолчал один пулемёт. О лихом командире разведроты не зря ходили легенды. Перед каждым заданием Виталий мог часами сидеть перед картой и думать, думать, как обойтись без крови своих солдат. Он не любил фразу «малой кровью». Кровь – это уже немало, потому без неё, если это возможно. Вот и сейчас, заранее занявшие позиции на нашем берегу снайперы, целясь по вспышкам, спокойно и методично выбивали всё, что имело неосторожность светить либо стрелять. И в это же время, капитан был уверен, вторая группа, три неслышных тени, уже выбиралась на берег в ста метрах правее. Его тройка отвлекала на себя внимание, а вторая – уже через несколько минут перережет глотки тем, кто затаился в доте. Слева разгорелась бешеная перестрелка с обеих берегов. Виталий усмехнулся – второй взвод включился, как часы. Теперь всё внимание противника переключилось туда. Выбравшись на берег, капитан быстро посмотрел по сторонам: оба разведчика были на месте. «Все живы, уже хорошо». Иван, приложив руки ко рту, заухал, как филин. Из дота ухнуло в ответ. - Связь мне, быстро, - прошептал офицер. * * - Разрешите, - радист вбежал в штаб. - Ну, говори, - комдив с заместителем выжидающе посмотрели на солдата. - Пришло сообщение от разведгруппы. «Потерь нет, Готовы. Леший». - Ну, сукин сын, получилось всё-таки, - усмехнулся генерал, - Сергеич, готовь наградные, на всех. * * Апрель 45-го. Берлин. Земля вздыбилась. Осколки и пули сыпались, как горох из мешка, прощупывая смертоносным металлом каждый метр зем­ли. Дым от снарядов и пыль в несколько минут накрывали всё вокруг. Капитан и сержант с трудом добрались до будки и вбежали через сорванную дверь внутрь. Здесь было полно его солдат: спасались от губительного огня. - Командир, тут место гиблое, - прошептал Иван, - если угодит снаряд, получится один на всех каменный гроб. - Сам вижу, - кивнул Виталий, - что-то нерадостно нас здесь встречают, а, бойцы! - Ну так, товарищ капитан, - с достоинством ответил старшина с рядом нашивок за ранения, - что нас с радостью встречать, знают – будем их е***. Громкий хохот на несколько секунд заглушил звуки выстрелов и разрывов. -Так, мужики, - офицер посерьёзнел, - отсюда надо выбираться, не дай Бог, накроет, останемся здесь, и победы не увидим. - Подъём, бедолаги, хорош курить, - старшина взял в руки автомат, - командуйте, товарищ капитан. Огонь был не просто плотным, а сплошным, стреляло всё. Из замурованных окон, бойниц, врытых самоходок, из воронок и наспех прорытых окопов летели тысячи смертоносных жал. Остатки некогда непобедимой армии сражались с самоубийственным отчаяньем, словно надеясь на какое-то чудо, которое произойдёт, если они смогут продержаться ещё несколько дней. Но вместо этого артиллерия обрушивала на их головы десятки тонн снарядов, методично уничтожая всё, что могло послужить даже крохотным участком обороны. Улицы и площади были густо покрыты ямами, разбитыми зенитками, пушками, танками и телами убитых. Все понимали, что победа, вот она, рядом, в паре километров. Она изредка проявлялась сквозь клубы дыма огромным куполом, вернее, каркасом этого купола. Знаменитое на весь мир здание называли рейхстаг, но для тысяч солдат и офицеров, измотанных войной, это был дом Победы, это был символ мира, символ начала новой жизни. - Командир, впереди пулемёт, метров сто до него. - шепнул Иван. - Вижу, - Виталий выплюнул попавший в рот кусочек камня, - рассредоточиться! Бойцы разведроты растворились среди подбитой техники и вывороченных глыб. Лёжа на спине за метровым каменным обломком, бывшим когда-то стеной, и осматривая в бинокль здание справа, Виталий мысленно перекрестился и прошептал: - А здесь ни земли, ни воды… - Что, командир? – Иван повернулся к ротному. Из раскуроченного окна дома метрах в двадцати показался ствол автомата. - Я говорю, ни зем…- капитан резко вскочил и накрыл собой бойца. Щелчок выстрела растворился в непрекращающемся грохоте боя. - Мужики, ротного ранили! -Уносите командира, санитаров сюда! Это уже кричал старшина. Как самую большую ценность, бойцы на руках унесли истекающего кровью офицера в подвал и бережно уложили на тут же снятые себя телогрейки. - Командир, командир, - Иван, не скрывая слёз, стоял на коленях перед Виталием, - ты чего это собрался делать, меня в третий раз спас, я с тобой рассчитаться должен, нельзя тебе умирать. - Ни земли, ни воды, - с трудом прошептал Виталий. - Так сейчас найдём, сей секунд! - Не надо, послушай, - каждое слово капитану давалось с огромным трудом, - обещай, что выполнишь. «Да ить я тебя сейчас под пень закопаю, ишь, умирать он собрался. Мы тебя не для того спасали, лейтенант, чтобы ты нам псалмы похоронные пел». - Командир, я всё сделаю, ты только не умри, не первый раз по тебе пули скачут, выдюжишь, - сержант лихорадочно оглядывался: кроме обгоревших стен и бетона не было ничего: ни земли, ни воды. - Помнишь тот лес, в 41, сможешь найти? «Ты что несёшь, ась, мать твою в болото под трехрядку». - Смогу, товарищ капитан, конечно смогу. Виталий закашлялся, изо рта пошла кровь. - Найди там озеро, небольшое оно, увидишь, положи на берег…. - Что, - Иван прислонил ухо к самым губам, рукой он открыл нагрудный карман ротного и достал превратившийся в камень комок речных водорослей. Не понимая, зачем он это делает, сержант приложил его к ране своего командира. - Шнапса бутылку, а то неуважительно получится, обещай… «Живым вернёшься, не сумлевайся, только верь в это сам, лейтенант. Мы тебя не ради удали бестолковой от немчуры поганой сохранили. Такие, как ты и освободят землю нашу, такие вот молодые лейтенанты, о себе не пекущиеся». - Верю, - с трудом прошептали окровавленные губы. - Командир, товарищ капитан! Но Виталий уже ничего не слышал. *** А вокруг свирепствовало лето 1945 года. Яркое солнце нагрело хвою, напоившую густым ароматом воздух. Маленькие верткие ящерки весело носились между камнями, а лихой взъерошенный поползень с громким писком елозил по сосне. С тихим шелестом копошились неутомимые муравьи. Природа наслаждалась ярким днём, светом, теплом и жизнью. На тихой глади небольшого лесного озера, покрытого ряской, медленно покачивалась грязная, залепленная тиной фуражка. Внимательный глаз мог ещё различить просвечивающийся околыш, когда-то бывший зелёным, и выглядывающие сквозь водоросли лучи красной звезды. На берегу, недалеко от коряги тускло поблескивал потемневший от времени знак «Ворошиловский стрелок». Рядом лежала плотно закупоренная бутылка, на этикетке были уже ставшие привычными за четыре года войны немецкие буквы. - Вот, шнапс, трофейный, как и было обещано, - тихо прошептал военный в выгоревшей форме, - извините, что так поздно. Ай! Коряга неожиданно подпрыгнула и больно ударила по ноге. И тут же еловая лапа от души хлопнула по заду. - Вы что творите, а? Больно же! - Итить твою через дырявое коромысло, - булькнуло из под фуражки. - Растудыть твою в едрить, Фома неверующий, - какой-то взбесившийся корень от всей души хлестнул по руке. - За что? - Напугал нас до икоты, у меня шишки со всех елок посыпались, - проскрипел голос Лешего. - А у меня головастики чуть не померли, - квакнул Водяной. - Да б***, да хватит, *** мать, - военный, закрыв лицо руками, пытался укрыться от беспрерывно тыкающей в лицо еловой лапы. - И не матерись мне тут, ишь, моду взял сквернословить, - рявкнул Леший, - помирать он там собрался, нас переполошил, солдат своих нервничать заставил. - Мы как тебе сказали – верь, башка твоя еловая, - поддержал соседа Водяной. - Да верил я, правда, - прошептал Виталий, - просто тогда, подумал, всё, ни земли вокруг, ни воды. - А водоросли, в них же и водица, и землица! - фуражка подскочила над озером, - отвернись, назад надену. - Хорошо, солдат твой сообразил, - уже добродушно прокряхтел Леший, - ну ладно, сынок, спасибо тебе, уважил стариков, вернулся с победой и подарком, проявил уважительность. - И за пастухов спасибо, - булькнуло из-под фуражки. - Каких пастухов? – капитану очень хотелось обернуться, - я же никого… подождите… то есть? - Ну, извини, - смущённо просипел хозяин леса, - ты как уполз, - сосед-то мой давай форсить в фуражке твоей, и так проплывет, и этак, то набекрень наденет, то на затылок, а уж вечерело, ну я и не стерпел. - Вы привели сюда тех немцев? – давясь от сдерживаемого смеха, спросил Виталий. - Вот догада, настоящий разведчик, - хмыкнул Леший, - так и было, привел я их к озерцу, а сосед тренировался честь отдавать, вытянулся толстобрюх, как на параде.. Офицер не стерпел и хохот вырвался наружу, вместе с ним хохотало всё, кажется, даже коряга всхлипывала от смеха. - В общем, - закончил Водяной, - как увидали красоту мою, да в фуражке дареной, так и прыгнули ко мне, таперича за пиявками смотрят. - А я всё понять никак не мог, куда немцы делись, ведь меня за то, что взвод один уничтожил, орденом наградили, значит, он ваш, сейчас сниму, - капитан потянул руку к ряду наград. - Не спеши, - хором остановили его Леший с Водяным, - медали и ордена твои кровью политые, носи их с гордостью, заслужил, и ступай домой, знаем, что к нам зашёл первым, за то тебе наш стариковский поклон. Уважительно поступил. Но заждались тебя дома, поди. Иди, сынок, и спасибо тебе. Виталий медленно шёл по тропинке, вслушиваясь в диалог за спиной: - Ну, за победу! - За неё, родимую! - Наша водка лучше! - Ну бузи, сосед, трофей из самого Берлину… - Давай за нашего лейтенанта… - Геройского, давай. - Я капитан, - тихо поправил офицер, и, улыбнувшись, широко зашагал в сторону своего дома. Эпилог. В небольшом лесочке есть маленькое озеро. Местные говорят, спокойное это место, чисто вокруг, светло, грибник не заблудится, всегда выйдет к дому, если дети по ягоды сбегают, то родители не волнуются, ребятню комар не укусит Ходит легенда, что за порядком смотрят Леший с Водяным, они всегда помогают людям в благодарность за то, что давно, во времена большой и страшной войны лейтенант – пограничник проявил к ним уважительность. А ещё говорят, что в озерце всё рыбёшки, головастики и пиявки плавают строем, потому что пасут их гитлеровцы, пропавшие здесь ещё летом сорок первого. И каждый вечер, как только заходит солнце, с берега озерца раздаются грустные немецкие песни, изредка прерываемые недовольным бульканьем и скрипом. Автор: Андрей Авдей Источник: https://vk.com/four_ls

пришли альцгеймер с паркинсоном и долго руку мне трясли ништо не вечно под луною завёл мой врач издалека «а мне — насмешить» — сказал геннадий, и бармен выполнил заказ куда колоть сестра спросила в затылок буркнул колобок Ты присылаешь двадцать скобок. О, как же я люблю твой смех. с тех пор как выучил морзянку я не могу уснуть под дождь всем кто окончил школу жизни вручают мраморный диплом не слушай внутренний свой голос он тут снаружи не бывал а вскоре после погребенья ты станешь дамою червей… должна приличная синица уметь держать себя в руках я пацифист и жду тихонько когда врага убьет другой сиюминутные порывы нередко штопаешь всю жизнь спиртного — норму знаю но выпить столько не могу мне водку рокот космодрома и ледяную синеву проходит жизнь подумал ёжик эх вот бы кончился туман какое надо самообладанье пять лет выдерживать коньяк отдайте телевизор бедным чтоб сделать их ещё бедней и вот на танинных поминках сидит от слёз опухший мяч

Саня! С Днём рождения! Здоровья!