Podvodnik

Солидно выглядишь! По-хозяйски!

Из серии "Я всё почиил"

Раньше было регламентировано расположение транзитных номерных знаков. которые на бумаге печатались, - спереди и сзади. А про наклейки действительно ничего. Но народ по привычке лепил "Ш" ближе к левой стороне, за водителем. Там помеха минимальная.

Вчера около половины восьмого утра на том же Расторгуевском борт 388 с антенной. По-моему, машина Кирилла. Водителя не разглядел.

Старый парикмахер Мы жили в одной комнате коммуналки на углу Комсомольской и Чкалова. На втором этаже, прямо над садиком "Юный космонавт". В сталинках была хорошая звукоизоляция, но днем было тихонько слышно блямканье расстроенного садиковского пианино и хоровое юнокосмонавтское колоратурное меццо-сопрано. Когда мне с тукнуло три, я пошел в этот же садик. Для этого не надо было даже выходить из парадной. Мы с бабушкой спускались на один этаж, она стучала в дверь кухни - и я нырял в густое благоухание творожной запеканки, пригорелой кашки-малашки и других шедевров детсадовской кулинарии. Вращение в этих высоких сферах потребовало, чтобы во мне все было прекрасно, - как завещал Чехов, - и меня впервые в жизни повели в парикмахерскую. Вот тут-то, в маленькой парикмахерской на Чкалова и Советской Армии, я и познакомился со Степаном Израйлевичем. Точнее, это он познакомился со мной. В зале было три парикмахера. Все были заняты, и еще пара человек ждали своей очереди. Я никогда еще не стригся, был совершенно уверен, что как минимум с меня снимут скальп, поэтому ревел, а бабушка пыталась меня взять на слабо, сочиняя совершенно неправдоподобные истории о моем бесстрашии в былые времена: - А вот когда ты был маленьким... Степан Израйлевич - высокий, тощий старик - отпустил клиента, подошел ко мне, взял обеими руками за голову и начал задумчиво вертеть ее в разные стороны, что-то бормоча про себя. Потом он удовлетворенно хмыкнул и сказал: - Я этому молодому человеку буду делать голову! От удивления я заткнулся и дал усадить себя в кресло. Кто-то из ожидающих начал возмущаться, что пришел раньше. Степан Израйлевич небрежно отмахнулся: - Ой, я вас умоляю! Или вы пришли лично ко мне? Или я вас звал? Вы меня видели, чтобы я бегал по всей Молдаванке или с откуда вы там себя взяли, и зазывал вас к себе в кресло? Опешившего скандалиста обслужил какой-то другой парикмахер. Степан Израйлевич не принимал очередь. Он выбирал клиентов сам. Он не стриг. Он - делал голову. - Идите сюда, я буду делать вам голову. Идите сюда, я вам говорю. Или вы хочете ходить с несделанной головой?! - А вам я голову делать не буду. Я не вижу, чтобы у вас была голова. Раечка! Раечка! Этот к тебе: ему просто постричься. Степан Израйлевич подолгу клацал ножницами в воздухе, елозил расческой, срезал по пять микрон - и говорил, говорил не переставая. Все детство я проходил к нему. Стриг он меня точно так же, как все другие парикмахеры стригли почти всех одесских мальчишек: "под канадку". Но он был не "другой парикмахер", а Степан Израйлевич. Он колдовал. Он священнодействовал. Он делал мне голову. - Или вы хочете так и ходить с несделанной головой? - спрашивал он с ужасом, случайно встретив меня на улице. И по его лицу было видно, что он и представить не может такой запредельный кошмар. Ежеминутно со смешным присвистом продувал металлическую расческу - будто играл на губной гармошке. Звонко клацал ножницами, потом брякал ими об стол и хватал бритву - подбрить виски и шею. У Степана Израйлевича была дочка Сонечка, примерно моя ровесница, которую он любил без памяти, всеми потрохами. И сколько раз меня ни стриг - рассказывал о ней без умолка, взахлеб, брызгая слюной от волнения, от желания выговориться до дна, без остатка. И сколько у нее конопушек: ее даже показывали врачу. И как она удивительно смеется, закидывая голову. И как она немного шепелявит, потому что сломала зуб, когда каталась во дворе на велике. И как здорово она поет. И какие замечательные у нее глаза. И какой замечательный у нее нос. И какие замечательные у нее волосы (а я таки немножко разбираюсь в волосах, молодой человек!). А еще - какой у Сонечки характер. Степан Израйлевич восхищался ей не зря. Она и правда была очень необычной девочкой, судя по его рассказам. Доброй, веселой, умной, честной, отважной. А главное - она имела талант постоянно влипать в самые невероятные истории. В истории, которые моментально превращались в анекдоты и пересказывались потом годами всей Одессой. Это она на хвастливый вопрос соседки, как сонечкиной маме нравятся длиннющие холеные соседкины ногти, закричала, опередив маму: "Еще как нравятся! Наверно, по деревьям лазить хорошо!". Это она в трамвае на вопрос какой-то тетки с детским горшком в руках: "Девочка, ты тут не сходишь?" ответила: "Нет, я до дома потерплю", а на просьбу: "Передай на билет кондуктору" - удивилась: "Так он же бесплатно ездит!". Это она на вопрос учительницы: "Как звали няню Пушкина?" ответила: "Голубка Дряхлая Моя". Сонины остроты и приключения расходились так стремительно, что я даже частенько сначала узнавал про них в виде анекдота от друзей, а потом уже от парикмахера. Я так и не познакомился с Соней, но обязательно узнал бы ее, встреть на улице - до того смачными и точными были рассказы мастера. Потом детство кончилось, я вырос, сходил в армию, мы переехали, я учился, работал, завертелся, растерял многих старых знакомых - и Степана Израйлевича тоже. А лет через десять вдруг встретил снова. Он был уже совсем дряхлым стариком, за восемьдесят. По-прежнему работал. Только в другой парикмахерской - на Тираспольской площади, прямо над "Золотым теленком". Как ни странно, он отлично помнил меня. Я снова стал заходить к старику. Он так же торжественно и колдунски "делал мне голову". Потом мы спускались в "Золотой теленок" и он разрешал угостить себя коньячком. И пока он меня стриг, и пока мы с ним выпивали - болтал без умолку, брызгая слюнями. О Злате - родившейся у Сонечки дочке. Степан Израйлевич ее просто боготворил. Он называл ее золотком и золотинкой. Он блаженно закатывал глаза. Хлопал себя по ляжкам. А иногда даже начинал раскачиваться, как на еврейской молитве. Потом мы расходились. На прощанье Степан Израйлевич обязательно предупреждал, чтобы я не забыл приехать снова: - Подумайте себе, или вы хочете ходить с несделанной головой?! Больше всего Злата, по словам Степана Израйлевича, любила ириски. Но был самый разгар проклятых девяностых, в магазинах было шаром покати, почему-то начисто пропали и они. Совершенно случайно я увидел ириски в Ужгороде - и торжественно вручил их Степану Израйлевичу, сидя с уже сделанной головой в "Золотом теленке". - Для вашей Златы. Ее любимые. Отреагировал он совершенно дико. Вцепился в кулек с конфетами, прижал его к себе и вдруг заплакал. По-настоящему заплакал. Прозрачными стариковскими слезами. - Злата… золотинка… И убежал - даже не попрощавшись. А вечером позвонил мне из автомата (у него давно был мой телефон), и долго извинялся, благодарил и восхищенно рассказывал, как обрадовалась Злата этому немудрящему гостинцу. Когда я в следующий раз пришел делать голову, девочки-парикмахерши сказали, что Степан Израйлевич пару дней назад умер. Долго вызванивали заведующего. Наконец, он продиктовал домашний адрес старого мастера, и я поехал туда. Жил он на Мельницах, где-то около Парашютной. Нашел я в полуразвалившемся дворе только в хлам нажравшегося дворника. Выяснилось, что на поминки я опоздал: они были вчера. Родственники Степана Израйлевича не объявлялись (я подумал, что с Соней и Златой тоже могло случиться что-то плохое, надо скорей их найти). Соседи затеяли поминки в почему-то не опечатанной комнате парикмахера. Помянули. Передрались. Танцевали под "Маяк". Снова передрались. И растащили весь небогатый скарб старика. Дворник успел от греха припрятать у себя хотя бы портфель, набитый документами и письмами. Я дал ему на бутылку, портфель отобрал и привез домой: наверняка, в нем окажется адрес Сони. Там оказались адреса всех. Отец Степана Израйлевича прошел всю войну, но был убит нацистом в самом начале 1946 года на Западной Украине при зачистке бандеровской погани, которая расползлась по схронам после нашей победы над их немецкими хозяевами. Мать была расстреляна в оккупированной Одессе румынами, еще за пять лет до гибели отца: в октябре 1941 года. Вместе с ней были убиты двое из троих ее детей: София (Сонечка) и Голда (Злата). Никаких других родственников у Степана Израйлевича нет и не было. Я долго смотрел на выцветшие справки и выписки. Потом налил до краев стакан. Выпил. Посидел с закрытыми глазами, чувствуя, как паленая водка продирает себе путь. И только сейчас осознал: умер единственный человек, кто умел делать голову. В последний раз он со смешным присвистом продул расческу. Брякнул на стол ножницы. И ушел домой, прихватив с собой большой шмат Одессы. Ушел к своим сестрам: озорной конопатой Сонечке и трогательной стеснительной Злате-Золотинке. А мы, - все, кто пока остался тут, - так и будем теперь до конца жизни ходить с несделанной головой. Или мы этого хочем? © Александр Пащенко

Сегодня с интервалом в десяток секунд и метров триста на Расторгуевском шоссе. Правда, с номерами плохо....

Однажды на Камчатке машину откапывал свою. Так чуть не подрался с людями, которые привыкли по ней ходить в магазин. Сугроб два с половиной метра за пол года.

С Праздником Великой Победы!

Я что-то выпал из связи - о получении сообщение будет дополнительно?

Сегодня МКАД, борт262. Сигналить не стал - через ряд ехали, зачем народ пугать?

В столбце с погонялами?

В пятницу с бортом 787 с наклейками NN и Файн долго ехали по МКАДу. Побибикались, помахали ручками. Привет!

Оплатил 2240.

На Ларгусе две зимы на шипах Виатти откатали. По-моему, шипа 3-4 потеряли. Гребёт!!!! А вот лето пока не пробовал... Крепись! И удачи в битве со страховой.